Роузи Кукла: Кадеточка

Примерно в это же время, ее муж, каким–то образом, узнал, что она с кем–то встречается. Знал он или не знал, о ее состоянии, она мне в разговоре со мной о нем мало, что говорила. Он стал, за ней следить, пару раз я слышал в телефонную трубку, как она оправдывалась и врала ему, что говорит с подругой, а один раз он ей не поверил и я впервые услышал его голос. Он спрашивал, а я с замиранием сердца молчал, а потом трусливо повесил трубку.

Потом, когда мы с ней все же занялись сексом, он позвонил, и так получилось, что я ему ответил. Но я сказал, что это стол заказов, а он мне, а где же Маша и Тоня. Я ему соврал и сказал, что Маша вышла куда–то, а никакой Тони я не знаю. Тогда он меня спрашивает, а ты, мол, кто? Я говорю, Коля, водитель такси, а он, скажи мне номер. Я сначала не понял, а потом, догадался и сквозь щель в окне подиктовал ему номер какой–то машины, что стояла рядом перед будкой. Тоня страшно нервничала все время, пока я с ним говорил, а потом засобиралась. Нервы у нее сдали и не выдержали. Она потом долго сидела и плакала мне прямо на груди и все время искала от меня поддержку хоть в чем–то. А что я ей мог дать, простой ухарь, матрос, даже не мичман с подлодки.

На этом мы с ней и расстались. Она ушла в свою, а я в свою автономку.

Моя, очень скоро обернулась опять, пьянством. Я пропивал свой вещевой аттестат и только, спасибо мичману, он меня жалел и не закладывал. А то бы мне не засчитали срок, пребывания в училище и мне пришлось бы, служить еще долгих два года. И вот, как–то, после сильной попойки я сидел и клевал носом на своем посту и вдруг опять.

— Бз–бз–бз! — Гудит зуммер.

— Караульный, старший матрос, такой–то! — Бодро докладываю по телефону.

А в ответ тихий и легкий женский смех. — Ха–ха- ха! — И все, а потом тишина.

Ну, все! С меня достаточно! И я, срываюсь и чуть ли не кубарем, слетаю с вышки и как кайзеровский солдат, начинаю маршировать под вышкой, раз, два, раз, два! Совершаю до безобразия аккуратные оружейные приемы. Со стороны ведь, наверное, можно было подумать, что я спятил. Как же, не спятить? А наверху все разрывается и разрывается телефон.

Наконец я, выдохся окончательно и, запыхавшись, беру телефон.

— Караульный, старший матрос, такой–то! — Совсем устало и безразлично докладываю по телефону.

А в ответ тихий и легкий женский смех. — Ха–ха- ха! Догадайся, кто я?

Я узнал бы ее голос из тысячи женских голосов, потому, что голос Тони, он ведь ни на кого не похож. Опять мы вместе и нас переполняет все. И переживания и страдания и еще черт знает что!

Теперь она бережно и с выдумкой.

— Вот возьми свою кисть. Что, что, кисточку свою обмокни аккуратно и тихонечко ей поводи. Теперь выводи иероглиф. Какой, какой? Ну, этот! Так осторожно и не глубоко кисточку погрузи и тихонечко пошевели. Так, хорошо и приятно отметить, что ты стараешься, и у тебя неплохо все получается.

А теперь, обмакни, обмакни, как следует и размашисто и глубоко, теперь напиши мне иероглиф о том, как ты меня любишь. Что, что? Нет, так уже было, ты вот, придумай, а вот так, уже ничего и такого никогда еще не было, что ты придумал, китайский Конфуций? Ну, ты придумал и как мне хорошо!

Вот так и писал ей иероглифы нежно, но никогда небрежно, а то, грубо и сразу по много страничек, а она их читала лежа и восторгалась моей каллиграфией. Я так и написал ей за эти месяцы такие оды о нашей любви, и только она, как томик китайского мудреца, уносила с собой эти строки, написанные в ней, изощренной кистью моей.

И потом она сама написала мне, когда я уже, как год, демобилизовался.

Что у китайского мудреца родился сын, очень похожий на своего отца!

В день, когда я демобелизовывался я все ждал от нее звонка. Она обещала мне.

И в тот день, сразу же по оглашению приказа, меня зовут к телефону, теперь я уже подлетаю.

— Я слушаю вас, говорите!

Но это не она, это совсем другой голос, но тоже мне хорошо знакомый.

— Жора! Жорочка! Это я, Наташка! Не обижайся на меня, я желаю тебе любимый, всего хорошего на гражданке, помни и не забывай меня!

Спасибо вам, девочки за университеты, за то, что у меня, хотя и поздно, во всяком случаи, но проснулись понятия и представления о настоящей женщине, со всеми их муками и страданиями, как о божественном и естественном великолепии, способном не только запомнить, но и скопировать меня.

Я всех вас буду и всех вас помню, не забывайте же и вы, что есть на свете еще джентльмены, и есть Конфуции, которые простыми взмахами кисти творят такие божественные строки, которые каждая из женщин помнит, и будет носить их в себе до конца.