Маша Моран - Шут и Осень

Со всех сторон слышались девичье хихиканье и кокетливый смех. Эльжебета сама не заметила, как покинула своё место возле ворот. Тихий шёпот и разочарованные женские вздохи просто кричали о том, что все панны не прочь оказаться в объятиях дрозда, и испытывали совсем не радость, когда он их оставлял и отправлялся к очередной "жертве". Эльжебета пыталась оказаться как можно ближе к этому невероятному действу, уже совсем не заботясь о том, что может быть узнанной. Где же, где опасный дрозд? Почему он вдруг не окажется рядом? Со всех концов слышались томные женские голоса. Неужели они пытались флиртовать с шутом, которого ещё вчера называли уродцем?! Эльжебета замерла. Почему он не может подойти к ней? Чем она хуже остальных? Как же ей хотелось почувствовать свою причастность к этому обряду! Как жаждала она быть частью ритуала. Но более всего ей желанно было ощутить себя в плену Дрозда, в объятиях шута. Озноб пробежал по телу, когда она поняла, о чём думает. Какое ей дело до хромого горбуна, потешающего знать?! Но все мысли исчезли из головы, когда рядом послышался шорох плаща. Вот же он! Совсем рядом. Быть может, подойдёт именно к ней? Но нет, шут решил выбрать себе другую даму. А потом ещё одну, и ещё. Не её. Не её. Другую. Он укрывал своим плащом кого-то другого. Не её. Ну почему же?..

К её спине прижалось твёрдое мужское тело. Воздух, разрезанный крыльями плаща, полосонул по щекам. Её окружили тьма и запах мужчины. Что-то хвойное, что-то резкое, что-то, как дым от костра. Он пах дождём и лесом, и желанным мужчиной. Кровь зашумела в ушах, и стало слышно, как бьётся сердце, пойманное его крыльями. Один, два, три… Это он прижал её к себе так крепко?.. Четыре, пять, шесть, семь… Или она, не удержавшись, сделала шаг назад?.. Восемь, девять… Он должен спросить, задать какой-то вопрос, а она – ответить. Но он молчит. Десять… Боже, хоть бы он опустил руку и прикоснулся к её коже, чтобы она смогла ощутить… Одиннадцать, двенадцать… Его горячее дыхание коснулось щеки. Даже огонь не мог так обжечь. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Теперь он опалил её шею. От этого жара забурлила кровь. Кожа раскалилась, внизу живота стало так нестерпимо горячо. Шестнадцать… Пусть опустит руку, пусть задерёт пышные юбки и почувствует, сколь губительна его сила. Пусть он узнает, как кипит её кровь, как истекает она влагой от одного лишь его обжигающего, как огонь, дыхания. Семнадцать… Его пальцы невесомо коснулись её плеча. Проклятый плащ! Как глупа она была, когда закутывалась в него, ведь теперь так жаждет оказаться обнажённой. Наверное, он услышал, как-то понял, потому что тяжёлая ткань соскользнула с её плеча. Сердце до боли сжалось. Восемнадцать. Он обхватил её грудь, и она сжала губы, чтобы не застонать, вцепилась в юбку, чтобы не накрыть его руку и не заставить усилить это давление. Соски болели от жажды его прикосновений. Но мучительнее всего было там, внизу, где всё уже было влажным и горело. Девятнадцать… Он прикоснулся к её волосам, вдохнул их запах. Понравилось ли ему? Кружит ли её аромат ему голову? Он твёрд и непреклонен. Она может лишь прижаться к его груди и потереться об его горячее тело. Что почувствует он, когда она скользнёт вниз и поднимется вверх? Он до боли сильно ещё раз сожмёт её грудь, и она не сможет сдержать стона. Едва слышно. Только для него. Его губы оставляют лёгкий поцелуй, почти призрачный. Но от их горячего касания теперь горит клеймо на шее. Двадцать… Он отпустил её и отступил в темноту.

Ушёл, только плащ шуршал по земле. Он украл у неё двадцать ударов сердца. Двадцать ударов, за которые она успела родиться и умереть. Подарил ей двадцать ударов жизни и убил. Когда вновь разгорелись костры, Эльжебета увидела в своей косе незабудку. Он знал.

Охота началась. Все юноши отправились в лес – разыскивать сбежавшую Осень, а девушки остались в деревне танцевать друг с дружкой и гадать, бросая в огонь каштаны и дуя на яблочную кожуру. Эльжебета бродила у границы леса, всматриваясь в радостные девичьи лица. Они были так беззаботны и счастливы, так свободны. А время её свободы стремительно оканчивалось. Чуть больше недели пробудет она в Кажницком замке, а потом отправится в далёкий монастырь доживать свой век в одиночестве и молитвах. Муж больше не будет унижать её и мучить своими прикосновениями, более красивые и молодые панны не будут насмехаться над ней, а сердобольные матери не поставят в пример своим дочерям. Она исчезнет, как будто и не было её вовсе. Только там, в далёкой обители, появится сначала послушница, а потом и монахиня, спокойная и набожная. Вместе с остальными сёстрами она будет изготавливать свечи и целебные настои, молиться и выполнять самую тяжёлую работу. Но это лишь днём. А вот ночью… Ночью никто не сможет запретить ей мечтать. Теперь ей было, что вспомнить. Самое горячее и будоражащее объятье, какое было в её жизни. Лёжа на неудобной кровати, она будет грезить. А когда памяти больше нечем будет её утешить, Эльжебета будет придумывать. Её воображение, отпущенное на волю, не позволит всему закончиться вот так…