Виктория Падалица - Алекс - восхождение дьявола

Маму мою зовут Елена, и она – святая, несчастная женщина, которой очень не повезло. Да, она живет в богатой среде, ни в чем не нуждается, но это как раз тот случай, когда деньги не приносят радости. Она самая настоящая мученица. Она ни с кем не имела отношений, кроме моего отца. И детей у нее, кроме меня, нет.

Не мог я уяснить ту странность и годами пытался понять логику поступков отца, почему он, с завидным успехом обрюхатив сразу двух баб, выбрал себе одного ребенка, другого ребенка, Линду, а не меня.

Пробовал ли я что-то изменить? Это был бы не я, если б не пробовал. Несколько лет тщетно пытался убедить маму в том, что они с отцом должны быть вместе, ведь это неправильно, что он бегает на две семьи. И там он, и тут, а в итоге получается, что те его дети знают, что папа с ними рядом, могут поделиться проблемами, попросить внимания, а я нет. В конце концов, мы с мамой первые, кто у него появился, а это значит, нам все внимание и богатство должны перепадать в большей степени, и папа в целом положен только нам, а не Пенни, его нынешней женушке и маминой бывшей подруге. Она подставила маму когда-то давно, подвинула ее и нагло соблазнила отца. Тот повелся, да еще и деду был выгоден этот брак. В итоге, Пенни пришла на все готовое, ничего не строя и ничего не предпринимая для этого.

Мама моя, казалось, тоже разделяла мое мнение насчет воссоединения их с отцом, а потому хранила ему слепую собачью верность. Однажды, правда, когда я убирался, на глаза попались старые фотографии с мужчиной в военной форме. Дилан Драч, так его звали, или мамина первая любовь, не считая моего отца, от которой она была вынуждена отказаться, чтобы отец не бросил меня на произвол судьбы. В тот момент она пожертвовала своим счастьем, чтобы я ни в чем не нуждался.

Я видел, как маме тяжело быть одной, без мужского плеча рядом, без помощи, без ласки, как горько плачет она ночами; я знал, какие желания она загадывает в каждый церковный праздник. Да, я искал способы, чтобы помочь ей, но с отцом эти темы невозможно было обсуждать: он все время переводил разговор или вовсе отмалчивался, с дурацкой ухмылкой пожимая плечами и сетуя на гормоны, которые, ввиду циклических изменений в организме женщины, иногда одолевают мою маму, и оттого она становится плаксивая и несносная.

Неисправная мама моя, короче, подтекает периодически. И в этом нет ничего удивительного. Мол, все женщины подвержены истерикам без повода.

Вскоре, после нескольких таких неудачных попыток открыть душу тому, у кого вообще нет души, я решил, раз уж отец у меня донельзя грубый, своенравный и до тошноты эгоистичный мужик, который принципиально или ввиду вечной занятости не слышит ни меня, ни маму, которую он обязан на руках носить за то, что подарила ему сына, и не хочет понимать по-хорошему, начну и я привлекать к себе внимание молча, но эффективно. Действиями и плохими поступками пытался достать его за живое. Не для того, чтобы наши с отцом отношения, и без тех попыток висящие на волоске только потому, что мы родственники, испортились окончательно. Вовсе нет. А для того, чтобы отец понял, как мне не хватает его, как хочется иметь полную семью, и чтобы мама моя была счастлива и перестала печалиться. Мне ведь больно видеть ее слезы.

Я люто возненавидел дочерей отца, принципиально не считая их своими сестрами, желал им смерти и выкрикивал либо нашептывал проклятия при каждом удобном случае, который нечасто, но выпадал. Перестал учиться, стал прогуливать уроки, в итоге появились двойки, начал гулять допоздна, редко, но метко не возвращался домой, связался с плохой компанией. Взывал к отцу молча, достучаться до его человечности хотел, взывал всем, до чего доходила моя фантазия, которая оказалась не так безгранична и плоска, как предполагал. Буйствовал и устраивал истерики перед мамой и перед ним, дебоширил, хулиганил. По-страшному вел себя, если быть честным.

Мои поступки оставляли желать лучшего несколько лет подряд, и мама моя очень переживала за меня и мое будущее. Она говорила, что я сяду в тюрьму и кончу там, ничего не добившись, если не образумлюсь сейчас, пока не стало слишком поздно.

Но я-то знал, что не сяду в тюрьму, потому что я Норват, и активно этим пользовался. А у Норватов много денег и много связей.

Меня поначалу забирали в полицию на часок-другой, поскольку я, не имея теперешнего опыта, частенько попадался на местах, где хулиганил, а отец, хоть и ворчал, все равно отмазывал меня. Правда, это происходило всего несколько раз, а потом, после того, как мне исполнилось шестнадцать лет, отец отчитал меня знатно и заявил, что теперь я сам буду отвечать за свои поступки, потому что ему поперек горла стою я и мой переходный возраст.