Эрика Адамс - Прах и камень

Мы обе сразу присмирели. Когда мать говорила таким тоном, ничего хорошего можно было не ждать. Иногда наши забавы её не веселили, но лишь расстраивали. И тогда она щедро раздавала нам затрещины своими покрасневшими, мозолистыми руками, заставляя нас замолчать, чтобы мы не мешали ей немного отдохнуть перед тем, как ей вновь нужно было вставать задолго до рассвета и идти работать. После того как нашего отца, по словам соседей, задрал дикий вепрь на охоте, ей приходилось тяжело. И она хваталась за любую чёрную работу. Убирала огромные дворы богатых домов, полола в них сорняки и стирала. От постоянного пребывания в воде и едкого мыльного корня её руки краснели, кожа воспалялась и лопалась. Это означало, что несколько дней мы будем питаться одной жидкой похлёбкой, в которой плавало несколько кусочков овощей и кореньев, до тех пор, пока она не сможет вновь идти и полоскать чужое бельё в ледяной воде.

– Домой, живо! – и она, не оборачиваясь, крупным шагом пошла впереди, держа в руках мешок, которого до прихода в Храм у неё не было, а мы побежали за ней следом, пересматриваясь друг с другом и разговаривая взглядами. Дома мать осторожно положила мешок на середину стола и молча смотрела на него некоторое время, сурово поджав губы, а потом развязала тесёмку и начала доставать оттуда круглый пышный хлеб из белой муки, который мы ели только по праздникам, толстый пузатый кувшин со сладким сиропом и даже кусок солёного мяса. Мы замерли, разглядывая все эти яства, не решаясь спросить, мерещится ли нам это или мы вновь начали жить так же хорошо, когда был жив отец.

– Ешьте! – мать проворно нарезала хлеба и щедро настрогала мяса, подсластив воду в наших кружках сиропом из кувшина. А сама легла на кровать в углу и отвернулась к нам спиной, пролежав так весь остаток дня и даже не поднявшись к привычной вечерней стирке. Мы старались не шуметь и тщательно прибрали со стола, потихоньку улизнув из дома на улицу. Заняться нам сегодня было нечем: новой пряжи мать не приносила уже целую седмицу, потому мы были предоставлены сами себе, и вскоре некая молчаливость и оторопь, охватившие нас после непривычного поведения матери, уступили место обыкновенным детским забавам и играм.

С того самого дня наша жизнь изменилась. Не так сильно, чтобы в каждом новом дне не видеть остатков предыдущего, но казалось, что прежняя жизнь становится всё дальше и дальше, словно её, как тонкую щепку, уносят прочь весенние талые воды. На нашем столе то и дело появлялась хорошая еда. Раз в седмицу мать отводила меня в Храм, где один из Видящих раздевал меня донага и тщательно осматривал, затем подправлял краской успевшие немного побледнеть чёрные треугольники на моём лице и о чём-то говорил вполголоса с матерью, вручая ей напоследок неизменный мешок, в котором оказывались то мука с маслом, то крупа, то пахучий круг козьего сыра и мясо, а иногда там оказывался сладкий сироп и даже немного вина. По приходе домой мать строго отчитывала меня, наказывая молиться усерднее и вести себя приличнее. За каждую ободранную до мяса коленку я получала сильные тычки и затрещины, она с особой тщательностью осматривала мои руки и ногти, выискивая грязь под ними, заставляла умываться полностью дважды в день, невзирая на погоду, и смазывала малейшую царапину заживляющей мазью, чего раньше никогда не делала. А ещё иногда она не пускала меня даже собирать вязанки сухого хвороста, гоняя вместо меня Визалию по несколько раз.

– Занимайся пряжей, – сухо велела она и вываливала передо мной гору шерсти.

Я уныло смотрела на ворох шерсти, но принималась за дело, негодуя на то, что Визалия носится с другими ребятами в своё удовольствие по лесу, срывая дикие ягоды и сражаясь на сухих палках, а я сижу в тени дома и прочёсываю шерсть раз за разом, превращая её в кудель. Обычно мы вдвоём с Визалией проделывали эту работу, а потом пряли нить и ссучивали её. Вдвоём дело спорилось быстро, а теперь я вынуждена была заниматься этим одна. Более того, мать иногда брала вычесанную шерсть и тщательно рассматривала, недовольно цокая языком и заставляя вычёсывать её ещё и ещё, пока она не превращалась в тончайший воздушный пух. Так поневоле я и стала одной из лучших прях, а после пришлось ещё и вязать из полученной пряжи. Всё для того, чтобы я не носилась как оголтелая по улице и не могла даже ненароком нанести вред столь драгоценному сосуду, как тело Невесты. Меня утешало лишь одно: тем оставшимся четырём девочкам приходилось так же, как и мне.