Суфьян Бё - Я – твои ДНК-ангелы, детка!

Ай-яй, конечно же, нет ничего более жалкого, чем мужчина с пустым кошельком и разбитым сердцем. Добавьте к этому дорогу и любой из мотивов Джона Ли Хукера, и на выходе вы получите чудеснейший блюз.

Постоянным клиентам наливают «в долг», гитара и расстроенное пианино колобродят в пыли и смури обочин, я постепенно забываю, насколько я низок и беден, а сосед – гориллоподобный детина лет эдак тридцати-сорока отроду, с головы до пят равномерно покрытый седеющими волосками – мне активно не нравится. Скоро лопнет струна – на гитаре и в моей голове – и мы впадем в благостное взаимное беспамятство, которое вполне может закончиться славным мордобоем. Уже без моего сознательного в нем участия.

Что стало со мной?! Куда подевалась вся эта музыка?

Я сижу в пустом, вымирающем пабе, слушаю второсортный секвенсорный нью-эйдж, и выслушиваю оскорбления от трупа, который в посмертии, если верить его же словам, спал с лапшой быстрого приготовления. И активно потею подмышками.

– Твоей была только Мария, Суфьян. Да и она не протянула с тобой долго. Она была чудной женщиной, Суфьян, и я искренне жалею о том, что ты, а не я встретился с нею; я продолжаю встречать их, изо дня в день, даже сейчас: на поверхности и под землей, пространство кишит женщинами, Суфьян. Мы размениваем людей на воздух, которым дышим, через нас проходят толпы и толпы. Оглянуться не успеешь, а пол в прихожей уже грязен от тысячи оттоптавших его подошв. Но эти толпы – они для живых; они для реального пространства. А мне остается только цепляться за твою идиотскую фамилию, потому что только она достаточно реальна сейчас для того, чтобы удержать меня здесь.

– В метро я встретил женщину, Суфьян. Она была похожа на богомола. Она подкрадывалась ко мне, бочком, топорщась волосками и лапками, как самка сраного богомола. От нее за версту несло тленом и похотью – сдается мне, она была из наших… ну, ты понимаешь, о чем я. Ей нужна была моя плоть, Суфьян. И это было очень и очень страшно – крохотная, рыжеволосая фигурка, скользящая в плотном кольце человеков. Я столкнул ее под поезд.

Я спал на заправочной станции, под козырьком, у входа, чтобы дождь не намочил меня. Точнее, я думал, что я сплю – в моем состоянии эти действия не имеют под собой никакого основания и смысла. Я думал, что я боюсь. Я думал, что я голоден. Я думал, что я сплю.

Я думал, что я могу промокнуть.

– Отдай мне свой костюм, Начо. В счет всех твоих долгов. И иди на все четыре стороны. Насыщайся, совокупляйся, разлагайся и думай, пока еще можешь. А хочешь?…

…щелк-щелк…

– …а хочешь, я, наконец-то, сожгу тебя?! Вот, прямо здесь, на этом самом стуле?

В ту пору я жил в каких-то сраных, замызганных хостелах и сквотах, я снимал самое дешевое и задрипанное жилье в придорожных отелях – когда у меня были на него деньги. Все, что мне было нужно – крыша над головой и четыре стены вокруг. И никаких дверей и окон… впрочем, для дверей можно было сделать послабление.

Постепенно я превращался в горемычного хикки, но рядом не было никого, кто мог поддержать меня финансами и прочей требухой, навроде выпивки и еды. Мне нужна была работа. Любая работа. Желательно – надомная, и отвлеченная от всякого рода путешествий и пребывания на свежем воздухе. Я осознавал это достаточно четко – с тех самых пор, как очнулся в больничной палате, в пижаме, обнажавшей жопу, чтобы облегчить доступ возможным продуктов анаболизма к жестяной утке под кроватью, с единственной мыслью: «а не катиться ли этому небу к чертям собачьим?!». Я оказался на год старше, и мне предстояло учиться простейшим вещам, наподобие прямохождения и самостоятельного подтирания ягодиц после опорожнения кишечника. Такое второе детство, когда все умиляются твоим успехам, проявляя известного рода нетерпение в ожидании очередного оплаченного чека, мимими.

Я был старательным учеником. Я научился срать с минимальными брызгами.

Кажется, в пору студенчества я даже стал кем-то вроде машинистки.

Да, мне есть о чем вспомнить. Захватывающая профессия.

Однако же, она позволила мне получать что-то вроде зарплаты, и обитать в каком-то подобии квартиры. Скорее, комнаты. На первом этаже. Зато – с прихожей и весьма кстати подвернувшейся дырой в полу.

На обилие «—то» в приложениях моего жизнеописания я смиренно закрывал глаза.

На столе материализовался черничный пирог и френч с кофе, заключенном в его прозрачном желудочке. Бармен предпочитал держаться от мертвецов подальше, но деньги остаются деньгами, даже сейчас, когда вся остальная планета так и норовит окончательно сорваться с катушек.