Жан Жене - Кэрель

— Не валяй дурака. Пошли со мной.

Лейтенант, пробившись сквозь толпу, дружески взял Кэреля за локоть. Он снова подумал о том, что, пожалуй, ему следовало бы наказать матроса за пьянство. Нельзя сказать, чтобы он был особенно озабочен поддержанием престижа Военного флота: если бы это было так, то в сложившейся ситуации он сам, вероятно, должен был бы вступить в драку, — скорее, прибегнув к воздействию своих золотых нашивок, он снова почувствовал какую-то неясную потребность в том, чтобы виновный был наказан в соответствии с установленным порядком. Он правильно догадался, что не следует дотрагиваться до вооруженной руки, и взял его за локоть другой руки. Наконец-то он мог себе позволить все, о чем раньше мог только мечтать. В первый раз в своей жизни он обращался к Кэрелю на «ты», и сейчас это казалось вполне естественным. Как-то он записал в своем дневнике, что для него, как для офицера, самое главное — чувствовать себя командиром: командиром, чья воля способна подчинить себе и одухотворить целые груды человеческого мяса, огромные скопления мускулов, — можно себе представить, как он теперь волновался. Он еще не решил, следует ли ему обуздать это огромное, мощное тело, которое буквально распирало от бешенства и злобы, при помощи какого-нибудь эффектного жеста, или же ему следует подчинить себе эту страшную энергию, прибегнув к устным приказам… Но он уже мысленно представлял себе, как будут потрясены и взволнованы все окрестные женщины, когда он под руку с этим прекрасным прирученным им зверем гордо прошествует прямо у них перед носом.

— Возвращайся на борт. Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Дай мне это.

И он протянул руку к ножу. Но Кэрель, не отвергая поддержки офицера, оружие отдать ему отказался. Он сложил нож, уперев лезвие себе в бедро, и спрятал его в карман. Не говоря ни слова, он приблизился к оцеплению и, прорвав его, начал пробираться сквозь толпу, которая нехотя расступилась перед ним. Когда лейтенант снова встретил его около дебаркадера, Кэрель был еще пьян. Он подошел к офицеру нетвердой походкой и, с размаху хлопнув его по плечу, произнес:

— А ты ничего! Не то, что вся эта шушера. Ты настоящий кореш.

Пошатнувшись, он не удержался на ногах и сел на швартовую тумбу.

— Я обязан тебе по гроб жизни.

Он снова покачнулся. Пытаясь его удержать, лейтенант взял его за плечи и тихо сказал:

— Успокойся. Тебя может увидеть кто-нибудь из офицеров…

— Наплевать! Здесь ведь только ты!

— Не кричи, прошу тебя. Я не хочу, чтобы тебя упрятали за решетку.

Он был счастлив, что сдержался и не наказал его. Отныне он больше никогда не будет выполнять роль надзирателя. Порядок, который он всегда так уважал, больше не имел для него никакого значения. И как бы машинально, хотя на самом деле на этом было сосредоточено все его внимание, он поднял руку и слегка коснулся ею берета Кэреля, а потом, после небольшой паузы, прижал ее к его волосам. Кэрель опять покачнулся. Воспользовавшись этим, офицер подставил матросу свое бедро, к которому тот прислонился щекой.

— Если бы тебя отправили в тюрьму, мне бы тебя очень не хватало.

— Правда? Ну да, рассказывай! Ты ведь офицер, тебе на меня наплевать!

Только после этих слов лейтенант, сумев побороть свою нерешительность, погладил его по щеке и сказал:

— Ты сам прекрасно знаешь, что это не так.

Кэрель обнял его за талию, привлек к себе и, заставив наклониться, страстно поцеловал в губы; в том, с какими неведомыми ему доселе тоской и отчаянием он, желая подняться, обхватил потом лейтенанта за шею, было столько неизвестно откуда взявшейся женской грации, что его мужская красота в это мгновение стала воистину неотразимой, ибо его грубые мускулистые руки сжимали шею офицера так, будто это был букет каких-то прекрасных цветов, и эта, казалось бы, абсолютно не свойственная им нежность делала его жест особенно восхитительным. Кэрель был уже не в состоянии справиться со своим смущением и, стараясь хоть немного успокоиться, улыбнулся. Он почувствовал себя настолько слабым и уставшим, что мысль, которая возникла в его мозгу, повергла его в такое глубокое уныние, как если бы он вдруг увидел перед собой картину осеннего увядания или же кровоточащую смертельную рану:

«И этот такой же, как я».

Арест офицера, о котором мы уже писали, произошел на следующий день.

«Он должен овладеть мною до конца, но, отдавшись ему, мне хотелось бы навечно остаться лежать у него на коленях, как в „Пьете“ мертвый Христос лежит на коленях Марии.»