Неустановленный автор - Рандиана, или Похотиада

– Ну и какое это имеет отношение к моему вопросу? – спросил я.

– Самое прямое, – сказал Томпсон. – Если бы ты рос с девчонками, то знал бы, что находится у них между ног, и был бы не глупее других ребят. Вот смотри, – сказал он, неожиданно останавливаясь и доставая грифельный карандаш. – Это ты видишь? – Он очень похоже изобразил на грифельной доске мужской член. – Тебе известно, что это такое?

– Конечно, известно, – сказал я. – Такая штука у меня есть!

– Надеюсь, – ответил Томпсон с такой живостью, какой я до этого в нем и не подозревал. – А теперь посмотри сюда. – И он нарисовал нечто, в тот момент показавшееся мне какой-то щелкой. – А это что такое, ты знаешь?

После моего утреннего приключения кое-какие соображения на этот счет у меня были, но я изобразил полное неведение, чтобы выудить из Томпсона побольше сведений.

– Эх ты, простачок, это женская лохматка, – сказал мой однокашник, – и если тебе доведется оказаться поблизости от такой штучки, хватай ее, мой мальчик, и суй туда то, чем тебя наградил Господь, – сказав это, Томпсон оставил меня одного.

Читатель может не сомневаться в том, что хотя мне и пришлось лечь спать относительно рано, я не смыкал глаз, дожидаясь, когда мои отец и мать улягутся в своей комнате.

У моей матери был пунктик – вечером она должна была зайти ко мне в комнату, чтобы убедиться, что я не сбросил с себя одеяло, поскольку спал я беспокойно. В тот вечер я с нетерпением ждал ее вечернего визита.

Тщательно подоткнув под меня одеяло, она вышла из комнаты, а я наблюдал за нею с бьющимся сердцем и слышал, как она, закрывая дверь, сказала отцу:

– Сегодня он укрыт. А вчера – ну и вид у него был: одеяло сброшено, и член стоит, ну точь-в-точь как у тебя, но такой огромный. Не могу понять, откуда у моих мальчиков такие болтики. Ты рядом с ними просто пигмей, мой дорогой, но я уверена, что у моих братьев… – остального я не услышал, потому что дверь закрылась.

И тогда я решил, что время пришло, тихонько вылез из-под одеяла, вышел из комнаты и направился к лестнице, которая должна была привести меня в рай.

Сколько раз с того дня я уподоблял в мыслях своих эту счастливую лестницу с той, что привиделась библейскому Иакову. Я всегда считал это видение аллегорией: ангелы Иакова, вероятно, носили юбочки или что-то подобное в восточном стиле, и патриарх, несомненно, увлажнил песочек святого места, думая обо всем этом во сне.

Я бесшумно добрался до комнаты Эммы и нашел ее в постели. Однако свеча еще не была потушена.

– Иди ко мне, мой дорогой, – сказала она, сбрасывая с себя одеяло. Я впервые в жизни видел совершенно голую женщину. Она намеренно заранее сняла с себя сорочку и вытянулась на постели – даже боги соблазнились бы этим видением.

С тех пор я, хотя и преуспел в сладострастии, ни разу больше не видел кожи, столь напоминающей спелый персик, а лишь такая кожа может быть признана самой прекрасной.

Ее округлые груди были словно высечены искусным скульптором, но не они притягивали мой взор, который устремлялся ниже, к тому месту, которое являло для меня требующую разрешения загадку. Я спросил:

– Можно я посмотрю?

Она рассмеялась и, ни слова не говоря, раздвинула ноги.

Я тщательно обследовал то, что там было, но и после этого вопросов у меня не убавилось.

Менструация у нее закончилась, и она тщательно подмылась.

– Вставь туда пальчик, – сказала Эмма. – Она тебя не укусит. Ах, мистер Джимми, неужели ты никогда не видел этого прежде?

Я сказал, что не видел.

– Тогда мне сегодня предстоит лишить тебя невинности, – запустив руку мне под рубашку, она ухватилась за мой член таким ловким движением, что я удивился. И хотя член у меня стоял и, казалось, готов был лопнуть от напряжения, она начала орудовать с ним большим и указательным пальцами, и я через несколько мгновений почувствовал, что схожу с ума.

– Бога ради, – пробормотал я, – не делай этого! Я сейчас умру.

– Нет-нет, еще рано, – сказала она и, приподняв меня (а она была девица необыкновенной силы), усадила на себя. – Сначала я должна облегчить свою боль. И твою.

Эмма называла страсть болью, и у меня после той ночи было много случаев убедиться в том, что она настоящий философ. Я тщательно анализировал то чувство, которое предшествует моменту сладострастия, и считаю, что «боль» – единственное слово, которое точно передает это ощущение.

Поначалу я сопротивлялся, потому что в своей невинности даже не догадывался, что может означать ее быстрое движение. Но скоро мои сомнения рассеялись.