Анаис Нин: У страсти в плену

И тогда чувственность Марии, которую она так старательно подавляла в себе вдруг прорвалась, и она впервые стала свободна.

Когда Мария разделась, это была совсем другая, неведомая прежде женщина: освещенная страстью, беззащитная, как на своих портретах, без капли смущения она предлагала свое тело, без малейшего колебания падала в его объятия, она старалась, чтобы он забыл о ее портретах и желала превзойти и быть прекраснее их.

У моей мамы были консервативные взгляды на то, как должны вести себя молоденькие девушки. Мне было 16 лет. Я никогда не ходила на свидания с молодыми людьми. Я не читала ничего, кроме романов, и совершенно не походила на девочек моего возраста. Я была тем, что зовется закрытой личностью, — словно китаянка, обученная шить, петь и танцевать, красиво писать, читать только самые лучшие книги, вести интеллигентную беседу, красиво укладывать волосы, ухаживать за своими руками, говорить только на отшлифованном языке и лишь с исключительной вежливостью.

Все это досталось мне в наследство от моего европейского образования. Но в каком-то смысле я оставалась полной противоположностью такому образу жизни. Длительные периоды тишины внезапно сменялись во мне взрывом дикости, темперамента, необузданных желаний. В такие минуты мне хотелось действовать, и я принимала неожиданные решения.

Так, однажды я решила, что пойду работать. Я ни с кем не посоветовалась и никого не спросила. Я знала, что моя мама будет против этого.

Я редко ездила в Нью-Йорк одна. А теперь сама бродила по его улицам, читая объявления о приеме на работу. Мои знания были не очень-то полезны мне. Я знала языки, но не умела печатать. Я знала испанские танцы, но не знала современных бальных. И всюду, куда я ни обращалась, на меня смотрели с недоверием. Я выглядела младше своих лет и казалась слишком деликатной, слишком чувствительной. Я выглядела так, будто была неспособна переносить житейские трудности. Однако это было только внешним впечатлением.

Прошла неделя. Работы я не нашла, и во мне лишь возникло чувство, что я ни на что не способна. Как раз тогда я навестила одну женщину, знакомую нашей семьи. Эта женщина очень меня любила и не одобряла то, как мама воспитывала свою дочь, считая, что меня чересчур опекают. Она была рада увидеть меня и, удивившись моему решению, захотела помочь мне. Беседуя с ней, я подшучивала над собой и между прочим сказала, что как-то раз один художник заметил, что у меня экзотическое лицо.

— Превосходно! — воскликнула она. — Я знаю, что ты можешь делать! У тебя и правда необычное лицо. Есть один артистический клуб, где художники нанимают натурщиц. Это совсем неплохо для девушек, и им не нужно ходить из студии в студию: художники регистрируются в этом клубе, их там знают, и они звонят по телефону, когда им нужна натурщица.

Когда мы приехали в этот клуб на 57-й улице, там было очень оживленно. Шла подготовка к традиционной ежегодной выставке, когда все натурщицы одевались в свои лучшие одежды и показывались перед художниками. За небольшую плату меня тут же зарегистрировали и отправили наверх к двум пожилым женщинам, которые отвели меня в костюмерную. Одна из них выбрала для меня платье XVIII века. Другая подняла мои волосы кверху. Они научили меня красить ресницы. Глядя в зеркала, я не узнавала себя. Показ продолжался. Я должна была сойти вниз и прогуляться по комнате. Это было нетрудно. Все походило на бал-маскарад. Мы, натурщицы, нервничали, ведь успех каждой во многом зависел от происходящего. Моя рука дрожала, когда я подкрашивала ресницы. В руку мне дали розу, что было немного смешно. Мое появление встретили аплодисментами. После того, как все девушки обошли комнату, художники стали разговаривать с нами, записывать имена, договариваться о работе. Мой рабочий дневник оказался заполнен, как танцевальная карточка на балу. В понедельник, в 9 утра я должна была прийти в студию известного художника, в час — в студию иллюстратора, в 4 — к миниатюристу и так далее. Были там и художницы. Они не хотели, чтобы мы использовали грим. Художницы говорили, что за косметикой трудно угадать настоящее лицо, и когда грим смывается, лицо выглядит совсем другим. Поэтому мы не любили позировать женщинам.

Когда я дома заявила, что стала натурщицей, это прозвучало, как удар грома. Но дело было сделано. Я могла теперь заработать 25 долларов в неделю. Моя мама немного поплакала, но в глубине души была довольна. В ту ночь мы с ней долго беседовали в темноте. Моя мама беспокоилась о том, что я знала и что не знала о сексе. Все же мои знания об этом сводились к единственному опыту, когда я целовалась со Стефаном, лежа с ним на пляже, на песке. Он лежал на мне, и я, когда он прижимался ко мне, чувствовала что-то большое и твердое. К великому моему изумлению, придя домой, я обнаружила, что между ног у меня все насквозь влажно. Я не сказала об этом маме. Из этого я вынесла убеждение, что, по-видимому, я очень чувственна, если от одних только поцелуев у меня там все стало влажным, а раз я чувственна, то это очень опасно для моего будущего. Я казалась сама себе проституткой.