Сладострастный монах

Какое великое благо — освободиться от бремени суетных желаний, легкомысленных забав и губительных страстей, кои получили столь великое хождение в наши дни. Вновь обретя благоразумие после неисчислимых блудодейств и утвердясь в воздержаний от прежних удовольствий, я до сих пор трепещу при мысли об опасностях, которых я сподобился избежать. Вместе с тем напоминание о них усугубляет во мне осторожность и предусмотрительность.

Не однажды возблагодарил я Всевышнего за то, что Ему благоугодно было удержать меня на краю бездны порока и распущенности, в которую я катился, и дать мне решимость, дабы я описал свои прегрешения в назидание возлюбленным моим братьям во Христе.

Я — дитя похотливых святых отцов славного города Руана. Употребляю множественное число, ибо все они похвалялись тем, что сыграли не последнюю роль при моём зачатии. Боязнь цензурования заставляет тут меня поколебаться: надо ли приоткрывать тайны святой церкви? Однако же — прочь стеснения. Монах ведь тоже человек, и посему он способен плодиться и размножаться. И он облегчает тело свое так же, как все мы, невзирая на запреты.

Знаю, любезный читатель, что ты с нетерпением ожидаешь, когда я начну подробно излагать обстоятельства моего рождения. Прошу, однако, иметь снисхождение и запастись терпением, ибо о том я буду сказывать, когда придет черед.

Воспитывался я в семье доброго крестьянина, которого долгие годы полагал своим настоящим отцом.

Амбруаз, ибо так его звали, был садовником в доме, принадлежавшем местному духовенству. Деревня наша располагалась близ Руана. Жена Амбруаза, Туанетта, произвела на свет мертвое дитя в тот самый день, когда родился я. Ее ребенка тайно похоронили, и его место занял ваш покорный слуга. Ведь, как всем известно, деньги творят чудеса.

По мере того, как я превращался в застенчивого юношу, по-прежнему верившего в то, что он — сын Амбруаза и Туанетты, меня стали посещать смутные сомнения, ибо наклонности мои говорили о том, что я скорее сын монаха, а не крестьянина.

Доказательством тому служила Туанетта, женщина привлекательная и жизнерадостная. В ее влажных черных глазах, фигуре, точно у Юноны, и вздернутом носике было нечто очень соблазнительное. Одевалась она с изяществом, необычным для женщин её положения. Когда по воскресеньям сия кокетка надевала платье, открывавшее ее пышную грудь, у меня вылетало из головы, что я ее сын.

Вне всякого сомнения, вкусы у меня были истинно монашеские. Ведомый единственно лишь внутренним чутьем, я на улице не пропускал ни одной хорошенькой девушки без того, чтобы не попытаться обнять ее и приласкать. И хотя в ту пору я не знал, чем все это завершается, предчувствие говорило мне, что можно пойти дальше, ежели простушка позволит мне делать с ней все, что заблагорассудится.

Однажды жарким августовским днем, когда я дремал у себя в комнате после обеда, меня разбудил шум, доносившийся из соседней комнаты. Не догадываясь, какова причина такой тряски (а шум все возрастал), я приложил ухо к тонкой перегородке, разделявшей комнаты, и услыхал сдавленные стоны, мычание и другие невразумительные звуки.

— Ах, не спеши, дорогая моя Туанетта. Прошу тебя, помедли. Ох, я умираю от блаженства. А теперь быстрее! Так. Бог мой! Чую, настал конец!

Меня озадачило и растревожило услышанное. И, по правде, я немного испугался, однако страх вскоре сменился любопытством, и ухо моё опять прильнуло к стене, за которой слышались те же самые звуки. Туанетта и неизвестный мужчина повторяли друг другу одно и то же, и мне так захотелось узнать, в чем тут дело, что я уж было решил войти к ним в комнату без стука, однако это не потребовалось.

Раздумывая, как лучше всего удовлетворить достигшее предела любопытство, я заметил в перегородке отверстие от выпавшего сучка. Глядя в него, я превосходно различал все, что творилось внутри, и какое зрелище открылось моим глазам! На кровати лежала в чем мать родила Туанетта, и рядом с нею — голый отец Поликарп, управитель местного монастыря. Чем же они занимались? Они занимались тем же, что и наши прародители, когда Господь велел им наполнять землю, только с гораздо большей похотливостью.

Увиденное вызвало во мне странные чувства, в которых смешалось предчувствие дурного и неизведанные прежде желания. Как бы то ни было, я отдал бы всё за то, чтобы оказаться на месте отца Поликарпа. Как я завидовал ему! На лице монаха запечатлелось выражение неземного блаженства, отчего по моим жилам разлился огонь, я весь пылал, а сердце безумно колотилось. В довершение всего жезл Венеры, что я сжимал в руке, стал таким твердым, что с легкостью мог бы продырявить перегородку. По всей видимости, монах закончил свое дело, ибо он слез с Туанетты, открыв ее моим ненасытным взорам.