Михаил Окунь: Кишинев-76

– Где Карина? Вчера кое-кто видел, что она сюда пошла.

– Кто кое-кто? – закосноязычел, опешив, я.

Не отвечая на вопрос, как и положено в обращении следователя с уличенным («Здесь вопросы задаю я!»), она, хихикнув, сказала:

– Что, лишили Кариночку детства? (именно так: «лишили детства»). Давно пора…

– Ты ее сестра? – поспешил я уйти от скользкой темы, и это было первое, что пришло в голову.

– Нет, мы с ней в одном классе учимся.

– В каком еще классе?!

– В восьмом.

Вероятно, на лице моем отразилось всё, потому что девочка добавила:

– Нам по четырнадцать лет.

«Как по-разному созревают эти плоды юга! На вид Карине не меньше восемнадцати…» – пронеслось в голове, а искусительница, прочитав мои мысли, вдруг решила доказать, что и она не лыком шита:

– А у меня тоже есть возлюбленный (именно так: «возлюбленный»), ему двадцать пять лет.

И, слегка улыбнувшись и облизав верхнюю губу, юная женщина сделала взгляд порочным:

– И не жалуется…

О, как долго еще тревожил меня образ этого коротко стриженного светлоголовика с рысьими глазками! Он врывался в самые сладостные мечтания, оказывался рядом и помогал в самые интимные моменты…

Обманщица Карина поспешно оделась и ушла. Больше ее не видел. По-прежнему ли, по прошествии десятилетий, она, закалившись в боях, накидывает себе лишний пяток лет?

В день отлета Валерий Александрович улизнул от меня во время завтрака в кафешке и исхитрился принять прощальный стакан зубровки. Затем он пропал на рынке, куда мы завернули купить винограду. При этом оставил на прилавке портфель с материальными ценностями тысяч на двадцать рублей (там у него были запасные плюмбиконы, каждый стоил от полутора до четырех тысяч рублей; сравните с зарплатой молодого специалиста – 110 рэ.).

Конечно, добыча эта была совершенно бесполезной для рыночного вора, но кто из кишиневских мазуриков мог это знать? Вовремя подхватив портфель и проклиная шустрого инвалида, я твердо решил плюнуть на его поиски и немедленно отправляться в аэропорт.

Но по дороге к троллейбусной остановке, пройдя уже с полквартала, внезапно увидел… Ситникова, мирно попивающего пивко в прохладе у ларька. Увидев меня, Саныч удивился неподдельно: «Михаил, а ты здесь откуда?»

Как потом оказалось, Ситников посчитал себя находящимся не в столице советской Молдавии Кишиневе, а в столице советской Латвии Риге. То есть смешались в его проалкоголенной головушке две последних командировки. Отсюда и удивление при моем появлении – в Ригу-то он в одиночку ездил.

В аэропорту к нашим многострадальным плюмбиконам привязался милиционер на досмотре багажа – начал пластмассовые футляры развинчивать, хрупкие изделия неуклюже крутить. Видимо, напоминали они ему какие-то взрывные устройства.

Удовлетворив любопытство, пожилой мент добродушно усмехнулся: «Милиционер, ребята, как обезьяна, – всё пощупать должен».

В самолете медленно трезвеющий Ситников то спал, то пытался закурить. Стюардесса препятствовала ему, и он ворчал: «Экая бранчливая…»

Облака за иллюминатором стелились внизу сплошной снежной равниной, освещенной солнцем, – того и гляди, заяц пробежит. Самолет идет на посадку в Пулково. Солнце исчезает, спрятавшись под стёганым одеялом ленинградских туч. Кишинёв-76 кончается, как эпоха, о которой можно сколько угодно вспоминать. Но вернуть ее, естественно, невозможно.