Мэри Уэсли - Опыт воображения. Разумная жизнь

— Спокойной ночи, спокойной ночи, — и каждый пошел своей дорогой.

— Извини, — сказал Ангус, — тебе, конечно, скучно и надо было зайти и сделать ставку-другую, еще не поздно. Хочешь?

— Немного поздно, сэр. И мне ничуть не скучно. Я с удовольствием наблюдал за вами. Вы все такие англичане.

— Нет, был один шотландец, — Ангус распушил усы.

— Может, мне надо было сказать „британцы“?

— Англичане тоже хорошо. А чего ты ожидал? На кого мы должны быть похожи?

Они шли к „Марджолайн“.

— Я хочу сказать, сэр, что, увидев, как вы стоите с друзьями… хм… ну вот если бы я с вами никогда не встречался, не слышал, на каком языке вы говорите, я все равно бы догадался, что вы — англичане. И я пытался понять почему.

Ангус слушал вполуха.

— Поговорив с парнями, я немного успокоился. Теперь могу насладиться отдыхом. — И потом: — Дорогой мой, то, что ты говоришь, — абсурд. Посмотри на людей любой национальности, и ты догадаешься, кто они. Все знают, что голландцы — скучные, французы — веселые. Стоит только взглянуть на них…

Они прошли несколько шагов молча, потом Ангус, поглядев на попутчика, засмеялся:

— Дорогой мой, за какого же дурака ты меня, наверно, принимаешь. Может, как раз это и есть нечто английское?

— Мой отец так вас расписывал, — улыбнулся Феликс, — что мы всегда смотрели на вас снизу вверх.

— Подумать только. А совсем не скучный, хоть и голландец. Ну, спокойной ночи, дорогой. Спасибо за компанию. — И, смеясь, они расстались.

Направляясь в комнату жены, Ангус вспомнил Джефа, отца Феликса, высокого, как и он сам, голубоглазого, светловолосого, и Роуз, молоденькую, хрупкую блондинку с голубыми глазами. Бог знает, как эти двое умудрились произвести на свет темноволосого, темноглазого Феликса, даже отдаленно не напоминавшего ни одного из родителей? Ангус нахмурился, вспомнив пару на катере, разве тот мужчина не сделал какого-то двусмысленного намека насчет темных волос своей дочери? В том человеке было что-то напряженное и враждебное. Мог бы Феликс, взглянув на него, узнать англичанина? А мог бы он сам в Феликсе признать голландца? И какой ужасный рисунок на этом ковре. Ангус с презрением взглянул на красно-черные ромбы, расстилавшиеся у него под ногами. Они что-то ему напоминали. Но что? „А, — вспомнил он, — Роуз, платье с таким рисунком на детской фотографии, где она с братьями, ее волосы коротко стрижены, она там очень серьезная“. И ему почудился ее голос:

— Не смейся, мы все были такие. — До сегодняшнего вечера он столько лет не вспоминал о Роуз, его друг Джеф давно умер. Кто-то домогался ее не всерьез, но теперь она слишком растолстела. Ангус постучал в комнату жены и вошел.

— А, ты здесь, — проговорил он сладким голосом.

— А кого ты ожидал увидеть? — Милли лежала в постели с книгой. Она отложила ее. — Не могу с ней справиться, — сказала она, — чушь какая-то.

— А со мной можешь? — шутливо прорычал Ангус.

— О, конечно, — Милли протянула к нему руки.

Флора в пижаме и халате наблюдала, как мадемуазель упаковывала вещи. На дно чемодана положила туфли, молитвенник, связки писем рассовала по бокам, потом выровняла площадку под самые лучшие вещи, подоткнула их скомканным нижним бельем, носками, носовыми платками и шарфиками. Одно хорошее платье, аккуратно сложенное, лежало на кровати, завернутое в красивую бумагу, и две блузки, которые предстояло упаковать последними, поверх твидовой юбки и кардигана на каждый день.

— Бирки, мне нужны бирки, — сказала мадемуазель. — Беги, детка, и попроси две штуки у портье.

— Вот так? — Флора развела руки, показывая пижаму и босые ноги.

Мадемуазель шумно вздохнула. Это была полная молодая женщина.

— Никакой помощи от тебя. Все надо делать самой.

— Они же закроются через пять минут. — Флора оглядела открытый чемодан. — А завтра нельзя?

— Завтра слишком поздно.

Мадемуазель вышла из комнаты, унося с собой дурной запах пота, который она пыталась перебить одеколоном. Флора подумала, будет ли скучать по мадемуазель, как по синьорине, с которой провела год в Италии. Синьорина пахла не так сильно, но похоже. Флора подняла руки и понюхала под мышками. Она затянула поясок на халате и наклонилась над чемоданом, рассматривая, что там. Она вспомнила веселые времена, когда распевала фашистскую песенку „Джиованесса“ с синьориной, у которой брат носил оливково-зеленую форму и черные высокие ботинки и считал Муссолини самым замечательным человеком на земле. Среди писем мадемуазель были почтовые открытки. Одна особенно интересная. Флора знала, что на ней: „Вчера мы были в музее, завтра возвращаемся в Париж… датская еда не годится для мама… Копенгаген разочаровывает… у Ганса Андерсена не достает плюмажа… Бабетт“. Открытка была из музея Торвальдсена. На ней был изображен голый мужчина на боку. Спиной к нему, тоже обнаженная, лежала девушка, ее спина и ноги повторяли изгибы мужского тела, а рука ее подпирала голову.