Эрве Базен: Кого я смею любить

— Как глупо было порвать с Мелизе: они такие милые!

Такие милые, что мне об этом уши прожужжали, и я принялась неотступно следить за ними обоими, чтобы не оставлять их одних, чтобы противопоставить им свое молчание и враждебность. Конечно, все было тщетно. Так просто научиться скрытничать. Зимой, как полагается, каноэ исчезло. По весне, после паводка, одевающего пеной концы стрелолиста, оно не вернулось пугать диких уток. Но мамы все чаще не было дома — днем, потом ночью; Натали принималась ворчать что-то неразборчивое, а старый Мелизе, проплывая на своей зеленой лодке, старательно поворачивался ко мне спиной, словно в чем-то меня укоряя.

Никакого сомнения: им наверняка стоило большого труда уломать старика, который слывет очень богатым и, должно быть, мечтал об иной партии для своего сына, чем разведенка-бесприданница с двумя дочерьми и на три года его старше. Быть может, он даже безоговорочно им отказал. Последняя надежда! Я цепляюсь за нее, несмотря на опубликованное объявление о браке — Нат ходила в мэрию проверить, — тогда как лодка, теперь уже выплыв на середину реки, приближается на фоне опрокинутого синего-синего неба с фестончиками кучевых облаков. Мама сидит на корме; Морис Мелизе гребет спиной ко мне; но ветерок, вечно сминающий водную гладь и так далеко разносящий малейший шепоток, не доносит до меня ни единого слова. Добрый ли знак эта тишина, может, это признание в неудаче? Или наоборот, им достаточно глядеть друг на друга без слов? Меня душит ненависть, и я призвала бы Бога или дьявола, чтобы произошло чудо, чтобы этот щеголь свалился в воду со своим пробором, штучным костюмом и белым воротничком, а я бы вытащила его за галстук на берег, покрытого грязью и позором.

Но пока я инстинктивно прячусь за рябиной, чтобы не попасться на глаза, лодка, разогнавшись, летит прямо вперед, даже не покачиваясь. Мне даже не будет дано увидеть, как она ткнется носом! Это животное, в нужный момент повернув голову, прекрасно выруливает и причаливает, как по маслу. Он уже на берегу, вытягивает цепь, и мама выходит на цыпочках, боясь застрять каблуком в решетчатом настиле.

— Дай руку! — стонет она.

И обращение на «ты «снова меня распаляет. Ей подают руку! Даже две — придерживая цепь ногой. Она прыгает, намеренно преувеличивая изящную неловкость. Спрыгивает и застывает рядом с ним, глядя, как он оборачивает цепь вокруг корня. Она… Как бы это сказать? Она в этот миг — сама красота. Она выделяется на фоне воды, как египтянка из сказки, вышедшая из зеркала. Она выставляет напоказ свое совершенство: эта хрупкая дерзость груди, шеи, век и этот цвет лица, эта свежесть, над которой нависла угроза, подчеркивающая ее красу. Она говорит:

— Морис!

И Морис разгибается, протягивает к ней руки. И вот они обнялись у меня на глазах, оплели один другого, слепившись губами, — крупный план конца мелодрамы. И я ловлю себя на том, что считаю секунды: раз, два, три, четыре — пожирая их глазами, пять, шесть — выискивая малейший недостаток, некрасивость, семь, восемь — что-нибудь неуклюжее, неверное, неустойчивое, что всегда бывает в окаменевшем поцелуе. Но этот поцелуй, заклеймивший мою мать тавром чужака, — нечто совершенное, непоправимо удавшееся, — прости мне это, Господи! — что позволяет ей обмякнуть, повиснуть на руке этого мужчины и не казаться смешной, девять, десять — что окончательно заявляет мне о моем поражении.

Это уже слишком, я больше не вынесу. Я вскакиваю и несусь, как заяц, к дому, к Залуке, которая, впрочем, тоже не сможет сохранить мне верность. Ведь придет он, жених, со своей Пенелопой. Он войдет как хозяин, повесит свою шляпу на крючок; проведет разведку в маминой голубой комнате и в моей; с широкой улыбкой осмотрит это женское царство раскиданного белья, чулок, которые надо заштопать, чехлов с оборками; усядется в бабушкино кресло, в которое после ее смерти не садился никто; достанет пачку «Кэмела», и в гостиной запахнет мужчиной, бриолином, сигаретами. Я бегу, бегу, думая: «Хорошо еще, если однажды в ней не запахнет затхлостью, если он, новый папочка, не вынудит нас отправиться в Нант гладить его манжеты и манишки!» Но что это? Я не ослышалась?

— Изабель! — кричат позади меня.

— Иза! — кричат впереди.

Я выбираю второй голос: голос Нат, вышедшей из кухни с Бертой, следующей за ней по пятам. Я подбегаю к ней, задыхаясь, и могу даже рот не раскрывать. Она тотчас все поняла и, став прямее своей шляпки, крестится, а волоски на ее подбородке топорщатся, словно кактус.