Тереза Ревэй - Твоя К.

Узкая улочка, заставленная домами с треснутыми фасадами, находилась в квартале города, который Ксения не знала. Люди в потрепанных одеждах жались к стенам. Оказавшись на тротуаре, она усомнилась в том, что ее доставили в правильное место, и сверилась с адресом. Объявление, написанное готическими буквами, гласило, что в доме живут евреи. Вход не был освещен, и она еле нашла выключатель. Почтовые ящики с именами жильцов отсутствовали. Поднявшись на второй этаж, Ксения постучала в дверь, но ответа не дождалась. Должен же был кто-то здесь проживать? Она поднялась еще на один этаж, свернула в коридор и позвонила в дверь. После нескольких минут услышала шорох и различила фигуру в манто с шапкой на голове. Человек смотрел на нее испуганно.

— Извините за беспокойство, уважаемый господин, но я ищу фрау Сару Линднер. Вы знаете, где она живет?

— Нет здесь никакой Линднер, — проворчал старый мужчина.

— Наверное, ей нужна жена Виктора Селигзона, — раздался другой голос, и в коридор вышла пожилая женщина, встала рядом с мужчиной, подозрительно посмотрев на Ксению. — Зачем вам она?

— Я ее подруга. Мне нужно ее увидеть, чтобы поговорить о ее детях. Вы знаете, где она живет? Это последний адрес, который она мне сообщила.

Старуха подумала несколько секунд, рассматривая Ксению с головы до ног, потом все-таки ответила:

— Следующий этаж, последняя дверь с правой стороны.

— Спасибо, уважаемая госпожа.

Несмотря на убогость жилища, Ксения отметила, что лестничная клетка и площадки этажей чистые, медные ручки на дверях начищены.

Указанную дверь открыла сама Сара, одетая в толстый свитер и старую шерстяную юбку. Темные волосы забраны в строгий хвост, лицо без макияжа, губы потрескавшиеся. На шее висел швейный метр. Увидев гостью, Сара побледнела.

— Ксения, — выдохнула она. — Как ты здесь оказалась? Заходи, прошу тебя.

Через несколько минут Ксения сидела в маленькой комнате, которая еле согревалась миниатюрной угольной плиткой. Стены были обклеены бумагой темного цвета, книги лежали в беспорядке на столе. На раскладной кровати в углу возвышалась гора старой одежды. Сара выдавила из себя улыбку, отодвигая в сторону шитье и гибкий метр.

— Весь день шью. Речь идет уже не о моде, а о выживании. Евреи не имеют больше права покупать одежду для женщин и детей. Нам запрещено даже покупать куски тканей. Вот так я и стала мастером по перешивке всякого старья, — заключила она иронически, но в следующее мгновение ее бесцветные глаза стали влажными. — Расскажи мне быстрее, что с Феликсом и Лили? Как они?

— Все в порядке, — поспешила успокоить ее Ксения с улыбкой, открывая сумочку. — Вот, я привезла несколько фотографий. Они теперь живут на юге Франции с моей дочерью Наташей. Сестра Маша приглядывает за ними. Там они в безопасности. С ними ничего не случится. Я решила отправить их туда, как только немцы оккупировали Францию.

Глаза Сары наполнились слезами, она поднесла дрожащую руку к губам. Расстроенная Ксения села рядом с ней и взяла ее за руку. Через толщину свитера она чувствовала худое тело молодой женщины, которая плакала на ее плече.

— Они очень быстро нашли общий язык с моей дочерью, — сказала она. — Теперь бегло разговаривают по-французски. Я позаботилась, чтобы они брали частные уроки, сразу после их приезда. Феликс очень способный ученик, а Лили продолжает играть на пианино, как вы и хотели. Посмотрите, как она выросла, какая красивая. У них появились друзья в школе. Маша — прекрасная мать и очень серьезная женщина. У нее двухлетняя дочь. Вы можете на нее положиться, как и на меня.

Ксения заметила, что говорит в общих чертах, но она должна была успокоить Сару, которая пожирала глазами маленькие черно-белые фотокарточки. Она понимала печаль, которая раздирала сердце этой женщины, разлученной с детьми вот уже более двух лет.

— Почему вы не приехали к ним, Сара? — спросила она. — У вас же были готовы все необходимые документы.

Саре понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

— Я не могла оставить свою мать и потом хотела подождать, пока Виктора выпустят из Заксенхаузена. Мы должны были уехать вместе. В марте прошлого года его действительно выпустили. Но он был такой… О боже… — Она задрожала и, уставившись в одну точку, принялась шептать, запинаясь: — У него были отморожены руки и ноги. Они там заставляют заключенных стоять на холоде часами с непокрытой выбритой головой. На двадцатиградусном морозе. И потом еще пытки, унижения. Вы и представить себе не можете. В бараках их набито десятками. У него язвы по всему телу. Его надо было лечить. Он даже не мог внятно говорить. Сейчас ему лучше, но я не знаю, оправится он когда-нибудь до конца или нет, — добавила она надтреснутым голосом, качая головой.