Грейс Тиффани - Кольцо с бирюзой

Шейлок положил жену на землю. Из церкви Сан-Висенте прибежала монахиня в развевающемся одеянии и опустилась на колени рядом с Шейлоком.

— Матерь Божья, — сказала она и перекрестилась. Затем подняла юбки Лии и положила руки на окровавленное темя ребенка. — Тужься!

Шейлок стянул рубаху и отдал монахине, чтобы она могла остановить кровь. Он держал в руках голову Лии, пощипывал и похлопывал ее бледнеющие щеки, повторял ее имя. Но глаза Лии оставались закрытыми, и дыхание становилось все реже и реже. Он взял в руки ее лицо и поцеловал в бровь. Раздался крик.

Шейлок стоял на коленях в свете звезд, уткнув лицо в волосы Лии, когда монахиня оттащила его от нее. Она сунула ему в руки орущего младенца, завернутого в его рубаху.

— Дочь, — сказала она. Пальцы Шейлока были скользкими от крови Лии, поэтому ему легко удалось снять с пальца кольцо, даже прижимая младенца к груди, и вытереть его об измазанную рубаху. Он протянул перстень монахине.

— Возьмите, — сказал он.

Монахиня с жалостью взглянула на него, потом, оттолкнув кольцо, потянулась к орущему узлу.

— В нашем монастыре служит молодая женщина, — проговорила она. — Молодая мать. Я отнесу ребенка к ней. Найдите ее потом. А теперь оставайтесь со своей покойницей.

Они похоронили Лию и Гоцана на участке за старой синагогой дель Трансито, некогда домом толедских евреев, построенным в мавританском стиле и украшенным вырезанными в камне еврейскими и арабскими рунами, которые христиане еще не сбили со стен, но теперь их уже едва можно было прочитать. После этого Шейлок стоял со старшим Дэниелом, и священниками Хаймом и Бартоломео, и Астругой, и Ройбеном, и молодыми Иегудой и Аароном в передних комнатах семьи Селомо у камина и произносил каддиш, погребальную молитву.

Дон Себастьян де ла Керда сидел с бокалом вина в верхней комнате своего огромного дома и яростно заорал на слугу, когда тот хотел задернуть портьеру на окне. Он не явился в жилище Аструги, но пришли другие люди. Они принесли траурную пищу жареного цыпленка, и рыбу из Тахо, и манчеганское вино. Среди соседей, оставивших свои подношения, было несколько христиан, не только отец Бартоломео, но и сапожники с Калье де ла Чапинерия и их жены, знавшие Лию и жалевшие ее овдовевшего мужа и осиротевшего ребенка. Они ненавидели инквизицию и тряслись от страха: любая помощь евреям означала для них огромный риск. Эти мужчины и женщины сочувственно смотрели на Шейлока в последующие недели, когда он проходил мимо них по извилистым улицам, неся мотки шерсти, но он смотрел в землю или в никуда и не видел их.

Солнце нагрело город, и небо стало таким же синим, как камень в кольце, которое он теперь хранил в генизе в тайнике под досками пола у себя в комнате. Лимонное дерево во дворе Аструги расцвело и принесло плоды. Его ветви, как ветви светильника, раскинулись и тянулись вверх к чистым бирюзовым небесам. Аструга сидела под деревом со своей служанкой, забавляя ребенка Лии.

Шейлок таскал тюки мериносовой шерсти в мастерскую, обрабатывал ее на ткацком станке и продавал. В сумерки он шел запутанными улочками Толедо, согнувшись под тяжестью своих товаров. Он проходил мимо церквей и жилых домов и, вспоминая Лию, ненавидел все эти места, потому что ее в них не было.

В начале сентября, как раз перед Йом Киппуром, он продал лавку Дэниелу, старшему, который закрывал дверь перед Лией в ее первый Шаббат. Он сказал Аструге и Ройбену, что покидает Толедо — не хочет больше жить в тени собора.

— Zakhor, — сказала Аструга, целуя его и ребенка. — Не забывай вспоминать.

— Прощай, — сказал старший Дэниел. — У каждого свой путь.

С лепечущим ребенком, выглядывающим из узла у него за спиной, Шейлок пересек старый римский мост, перекинутый через Тахо. Он тащил мешок с пожитками и мелочами, с хлебом и сыром, и кошелек с серебром. Один бурдюк из козлиной шкуры с молоком для ребенка и другой — с водой висели на ремнях у него на плече.

В августе прошли дожди, и зеленые холмы, окружавшие город, только начинали желтеть на вершинах. Надвигалась буря; тучи иссиня-черной массой закрывали раскаленное добела небо. Толедо внизу казался серым, громоздкий Алькасар нависал над самым высоким холмом. Ниже, к северу от Алькасара, как палец мертвеца, торчал шпиль готического собора. С трех сторон серебристо-серая река Тахо кольцом охватывала город. Узкие улочки святого города лежали на темно-зеленых холмах, как картина, выполненная рукой великого мастера. Но Шейлок брел ничего не замечая и ни разу не оглянувшись.