Наталья Калинина - Театр любви

— Вот, Ташечка, моя внучка Верочка, — сказала Кириллина, когда в столовую бесшумно вошла маленькая девочка в грязном байковом халатике. — На меня она, разумеется, никак не может быть похожа. От Саши, к сожалению, тоже не много взяла.

Она бессовестно врала — у девчонки были Сашины глаза. Правда, в ее возрасте они у него были другими, судя по его детским фотографиям, которых было множество — мы натыкались на них даже в ящиках буфета на даче. Девочке было лет семь, может, чуть больше. Она смотрела на меня без малейшего намека на любопытство — так смотрят в дождливый осенний день в окно. Сама она в это время ни на секунду не переставала чесать расческой кусок грязной овечьей шкуры.

— Верочка отстает в умственном развитии. Ясное дело — с ребенком нужно заниматься, как я когда-то со своим сыном занималась. А ее мать сама с грехом пополам окончила восьмилетку.

Верочка примостилась под роялем, слившись с его густой черной тенью. Я только слышала потрескивание меха о наэлектризованную пластмассу расчески. Мне казалось, Кириллину этот звук раздражал — она несколько раз передернула плечами. Правда, может, и от холода: в столовой было довольно прохладно.

— Ташенька, ваших детей я бы больше жизни любила. Господи, ну почему ты так жестоко обидел меня?.. Нет, нет, не уходи. — Она заметила, что я пошевелилась при этих ее словах, и решила, будто я собираюсь встать. — Теперь поздно об этом. Поздно. А знаешь, Саша теперь мне тоже чужой человек. Абсолютно чужой. Помнишь, как безумно я когда-то любила своего сына?

Это я помнила. И мне казалось, что иначе Сашу любить нельзя.

— Он мне и по крови чужой, и по духу, — продолжала она. — Рудольф Александрович словно в воду глядел. Ты, говорил он, не знаешь, что заложено в нем целыми поколениями неведомых предков. Хотя Рудик любил Сашу как родного сына.

Девочка, видимо, села на педаль. Рояль вздохнул, точно просыпающийся от миллионолетней спячки динозавр.

Кириллина была в своем репертуаре. Сейчас она выложит мне важную семейную тайну, покоившуюся до поры до времени за семью печатями. Зачем мне это? Какая мне разница, теперь тем более, был Сашиным отцом Рудольф Александрович или не был? Во мне тоже что-то заложено целыми поколениями неведомых предков. Сама не знаю — что.

— Ташечка, — шелестел возле моего уха голос Кириллиной, — не приведи тебе Господи растить чужого ребенка.

Выходит, маленькая Верочка, затаившаяся в глубокой тени старого рояля, для Кириллиной совсем чужая. Она сейчас слышит наш разговор, что-то откладывается в ее неокрепшем мозгу. До поры. Когда-нибудь зашевелится, оживет, выберется на свет Божий. На свалке памяти нет вещей ненужных — есть лишь временно забытые.

— Он ни о чем не догадывается. Хотя теперь, мне кажется, ему все едино. Но если он узнает, кто его настоящая мать, — на самое дно скатится. Его еще удерживает как-то сознание того, что он сын интеллигентных родителей.

Согласно ее логике, я должна была туда скатиться. То есть на самое дно. Что же, интересно, удержало меня?

— Ташечка! (Какое же у нее фальшивое выражение лица!) Там, за этой стеной, — Варвара Аркадьевна кивнула головой в сторону старинного резного буфета, из которого вынули его хрустальную начинку, — там его родная мать. Полуслепая, несчастная деревенская женщина, когда-то вверившая родного сына, можно сказать, чужим людям.

Я полностью согласна с этой нынче такой популярной мудростью: нужно уметь вовремя уйти. Вовремя — это по крайней мере две минуты назад. А я все сидела в старом кресле и машинально чесала у Рыцаря за ухом. Его длинная черная шерсть тоже потрескивала и льнула к моим пальцам…

— Во мне зреет одно желание. Только не спрашивай — какое. Ладно?

Мы с Сашей сидели в его комнате в мансарде. За окном дотлевал поздний июльский закат.

— А в нем есть место для меня? — спросила я с беспокойством.

— Да. Нет, я неправильно выразился. — Саша вскочил с дивана и присел возле меня на корточки. — Это желание появилось благодаря тебе, понимаешь? Если бы не было тебя, я, наверное, никогда бы не захотел… — Он взял меня за руку, перевернул ее ладонью кверху. — Но я тебе ничего не скажу. Ни слова. — Он закрыл глаза и прижался щекой к моей ладони. — От тебя идет такое тепло… Я просто обязан отблагодарить тебя за все, что ты мне дала. Я хочу, Пташка, чтоб твоя жизнь стала вечным непрекращающимся праздником…

— Таша, Ташечка, люди думают, будто я Натальей Филипповной по доброте душевной занимаюсь, а я ведь боюсь ее. Вдруг она возьмет и брякнет Саше со злости, что она его родная мать? Что тогда?