Изабел Уолф - Дело в стиле винтаж

Мириам помолчала.

— На следующий день нас отправили на работу — мы рыли траншеи. Я копала их три месяца, а ночью заползала на свою койку — все спали по трое поперек тонких соломенных матрасов. Я пыталась успокоиться, «практикуясь в игре на скрипке», то есть перебирая пальцами по воображаемому грифу. Однажды я случайно услышала разговор двух охранниц. Одна из них упомянула первый концерт Моцарта для скрипки. И я непроизвольно сказала: «Я играю этот концерт». Женщина пронзила меня взглядом, и я думала, она изобьет меня или сделает нечто похуже, поскольку я обратилась к ней без разрешения. Сердце колотилось у меня где-то в горле. Но, к моему изумлению, она улыбнулась и спросила, не обманываю ли я. Я сказала, что в прошлом году выступала с этим концертом. И тогда меня послали к Альме Розе.

— И вас взяли в женский оркестр?

— Они называли его женским оркестром, но мы были просто девчонками. Альма Розе нашла для меня скрипку на огромном складе, где перед отправкой в Германию хранились ценные вещи узников трудового лагеря. Склад называли «Канада», потому что там было много богатства.

— А что же Моник? — спросила я.

— Так мы и встретились: оркестр играл у ворот, когда рабочие отряды уходили на работу утром и возвращались по вечерам, и еще мы играли во время прибытия транспорта. Слыша Шопена или Шумана, измученные ошеломленные люди не осознавали, что оказались в преддверии ада. Однажды, в начале августа сорок третьего, я играла у ворот, когда приехал поезд, и в толпе новоприбывших я увидела Моник.

— И что вы почувствовали?

— Я обрадовалась, но тут же ужаснулась — ей предстояло пройти отбор, но, слава Богу, ее послали направо — в сторону живых. Несколькими днями позже я снова увидела Моник, как и все остальные, обритую наголо и очень худую. На ней была не сине-белая полосатая одежда, как у большинства заключенных, а длинное золотое вечернее платье, взятое, наверное, в «Канаде», а на ногах — огромные мужские ботинки. Возможно, для нее не нашлось лагерной формы, или это сделали ради забавы. И в прекрасном атласном платье она волочила камни для строительства дороги. Мимо проходил наш оркестр, мы возвращались в барак, и Моник увидела меня.

— Вы смогли поговорить с ней?

— Нет, но умудрилась передать записку, и спустя три дня мы встретились у ее барака. К тому времени ей выдали сине-белое полосатое платье, какие носили женщины-заключенные, а также шарф на голову и деревянные башмаки. Музыканты получали больше еды, чем другие узники, и я дала ей хлеба, который она спрятала под мышкой. Она спросила, не встречала ли я ее родителей и братьев — но я их не видела; расспросила о моей семье. Я сказала, что отец умер от тифа через три месяца после прибытия в лагерь, а мать и Лилиану перевели в Равенсбрюк работать на фабрике, производившей военное обмундирование. До конца войны мне так и не довелось увидеться с ними. И потому было бесконечным счастьем встретиться с Моник — но в то же время я очень боялась, ведь ее жизнь оказалась куда хуже моей. Работа была для нее слишком тяжелой, а еда такой скудной и плохой. И все знали, что ждало заключенных, которые теряли силы и выходили из строя. — Голос Мириам сорвался. — И тогда… я начала приберегать какие-то продукты для Моник. То морковку, то немного меда. Помню, как-то раз я принесла ей маленькую картофелину — она была так счастлива, что расплакалась. Когда прибывали новые заключенные, Моник подходила к воротам, если могла, — она знала, я буду там играть, и ее успокаивало мое присутствие.

Я услышала, как Мириам сглотнула.

— Затем… помню, в феврале сорок четвертого года я увидела стоящую у ворот Моник — мы только что кончили играть, — и одна из старших охранниц, это… ничтожество… Мы называли ее «зверь». — Мириам помолчала. — Она… подошла к Моник, схватила за руку, спросила, что она здесь делает, почему «лодырничает», и приказала следовать за ней — немедленно! Моник заплакала и посмотрела на меня, словно я могла помочь. — У Мириам снова перехватило горло. — Но я должна была играть. И когда Моник волокли прочь, мы исполняли польку «Трик-Трак» Штрауса — такую живую, очаровательную мелодию, которую я с тех пор никогда не играла и вообще не могла слышать…

Мириам продолжала рассказывать, а я выглянула из окна. Затем посмотрела на свою руку. Что значила потеря кольца по сравнению с услышанным? Голос Мириам снова сел, и до меня донеслось приглушенное всхлипывание; затем она продолжила свою историю и наконец завершила ее. Мы попрощались. Положив трубку, я услышала через стену, как мои соседи смеются и возносят благодарности.