Мэри Брэддон: Аврора Флойд

Я не думаю, чтобы мисс Персиваль была хорошая актриса или чтобы когда-нибудь она сделалась знаменитою в своей профессии, но у ней был глубокий мелодический голос, придававший словам автора богатую, хотя несколько монотонную музыку, приятную для слуха; на сцене она была прелестна; ее лицо освещало маленький театр, более, чем газ, которого содержатель желал дать вдоволь своим немногим посетителям.

В те времена шекспировские драмы игрались совсем не таким образом, как теперь. Актеры думали, что трагедия, для того, чтобы быть трагедией, должна быть совершенно не похожа ни на что, когда-либо случавшееся под луною. Элиза Проддер терпеливо ступала по старой и избитой колее; слишком добродушна и кротка была она, чтобы покуситься на какую-нибудь сумасбродную перемену в превратных понятиях того времени, которое не ей суждено было исправлять.

Что же могу я сказать об игре бесстрастной итальянской девушки? На ней было белое атласное платье с блестками, пришитыми к грязному подолу, по твердому убеждению всех провинциальных актрис, что блестки — противоядие от грязи. Она смеялась и разговаривала в маленькой зеленой комнатке перед тем, как выбегала на сцену стонать по убитому родственнику и изгнанному любовнику. Нам говорят, что Мэкреди становился Ришелье в три часа пополудни, и что опасно было подходить к нему или говорить с ним между этим часом и концом представления. Но мисс Персиваль не принимала к сердцу своей профессии; лэнкэширское жалованье едва оплачивало физическое утомление ранних репетиций и длинных представлений; а что же могло вознаградить за нравственное истощение истинного художника, которое живет в лице, представляемом им?

Веселые комедианты, с которыми Элиза играла, делали дружеские замечания между собой о своих частных делах в промежутках самых мстительных речей, рассуждали о количестве собранных денег слышным шепотом во время пауз на сцене.

Следовательно, не игра мисс Персиваль очаровала банкира. Арчибальд Флойд знал, что она была самая дурная актриса, когда-либо игравшая трагедию. Он видел мисс О’Нейль в этой самой роли — и на губах его появилась сострадательная улыбка, когда зрители начали аплодировать бедной Элизе в сцене с ядом. Но все-таки он влюбился в нее. Это было повторение старой истории. Это был Артур Пенденнис в маленьком театре Чаттери, прельщенный мисс Фотерингэ. Только вместо непостоянного, впечатлительного юноши это был степенный, деловой, сорокасемилетний мужчина, который никогда не чувствовал ни малейшего волнения, смотря на женское лицо до этого вечера — до этого вечера, — а с этого вечера в свете для него заключалось только одно существо, а жизнь имела только одну цель. Он пошел в театр и на другой вечер, и на третий, а потом успел познакомиться с некоторыми из актеров в таверне возле театра. Эти хитрые комедианты жестоко воспользовались им, допустили его заплатить за бесчисленное множество рюмок грога, льстили ему и вызнали тайну его сердца; а потом рассказали Элизе Персиваль, что ей необыкновенно посчастливилось, что старик, неисчерпаемо богатый, влюбился в нее по уши, и что если она хорошо разыграет дело, то он женится на ней завтра. Сквозь щель в зеленой занавеси ей указали на него, сидящего почти одиноко в ветхой ложе и ожидавшего, когда начнется представление и когда ее черные глаза опять засияют на него.

Элиза смеялась над своей победой; это была только одна в числе многих подобных, которые все кончились одинаково и ни к чему не повели, кроме как к взятию ложи в ее бенефис, или к подарку букета, поднесенного ей на сцене. Элиза не знала могущества первой любви над сорокасемилетнем мужчиной. Не прошло и недели, а Арчибальд Флойд торжественно предложил ей уже свою руку.

Он много слышал о ней от ее товарищей по театру и ничего не узнал, кроме хорошего. Она устояла против искушений, отказывалась с негодованием от драгоценных вещей, втайне исполняла много кротких, женственных, благотворительных дел, сохраняла независимость при всей своей бедности и тяжких испытаниях — ему рассказывали сотни историй о ее доброте, которые вызвали краску на лицо ее от гордого и великодушного волнения. Она сама рассказала ему простую историю своей жизни, рассказала, что она была дочь шкипера Проддера, родилась в Ливерпуле, едва помнила отца, почти всегда находившегося в море, не помнила брата, который был тремя годами старше ее, поссорился с отцом, убежал и пропал без вести, не помнила и матери, умершей, когда ей, Элизе, было четыре года. Остальное было сказано в нескольких словах. Ее взяла к себе тетка, содержавшая мелочную лавку в родном городе мисс Проддер. Она научилась делать искусственные цветы, но ей не понравилось это ремесло. Она часто бывала в ливерпульских театрах и вздумала вступить на сцену. Будучи смелой, энергичной молодой девушкой, она однажды вышла из дома своей тетки, прямо пошла к содержателю одного из второстепенных театров и просила его дать ей роль леди Макбет. Содержатель засмеялся и сказал ей, что, в уважение ее прекрасной фигуры и черных глаз, он даст ей пятнадцать шиллингов в неделю, чтобы «выходить на сцену» иногда в одежде крестьянки, иногда в придворном костюме. От «выходов» Элиза перешла к ничтожным ролям, от которых с негодованием отказывались актрисы значительнее ее, и честолюбиво погрузилась в трагическую часть — и таким образом девять лет продолжала играть эти роли, до тех пор, пока на двадцать девятом году от ее рождения судьба бросила на ее дороге богатого банкира, и в приходской церкви небольшого городка черноглазая актриса переменила имя Проддер на имя Флойд.