Мэри Брэддон - Аврора Флойд

— Я был прав, Лолли, — сказал мистер Меллиш.

— Что ты хочешь сказать, дружок? — спросила Аврора.

— Человек, который говорил с нами, тот самый, который осведомлялся обо мне в Фельдене. Это йоркширец.

— Йоркширец?

— Да; разве ты не приметила его северное произношение?

Нет, она не слушала этого человека, не обращала на него внимания. Как могла она думать о чем-нибудь, кроме своего нового счастья — нового доверия между нею и мужем, которого она любила?

Не считайте ее столь бездушной или жестокой, что она могла забыть, что она была обязана своим счастьем смерти ближнего грешного человека, пораженного в цвете молодости и здоровья. Она столько страдала, что не могла не радоваться этому счастью, каким бы образом не досталось оно ей.

Ее натура, откровенная и чистосердечная, была вся расстроена тайною, которая испортила ее жизнь. Можно ли удивляться, что она радовалась уничтожению всякой таинственности?

Было более десяти часов, когда фаэтон повернул в Гофмундскую улицу. Человек в тележке последовал буквально совету Джона, потому что мистер Меллиш только в Пиккадилли потерял его из глаз между другими экипажами, ехавшими взад и вперед по освещенной улице.

Тольбот и Люси приняли гостей в своей хорошенькой гостиной. Молодой муж и жена его провели вместе спокойный день, ходили в церковь утром и вечером, обедали одни и сидели в сумерках, счастливо и доверчиво разговаривая между собой. Мистер Бёльстрод строго соблюдал воскресенье, и мистер Меллиш имел причину считать себя особенно привилегированным человеком, так как чистокровным лошадям позволено было оставить конюшню для него, ничего не говоря уже о груме, которому позволено было не сидеть на жесткой скамейке слуг в одной модной церкви, а проводить Джона и Аврору в Фельден.

Маленькое общество просидело довольно поздно, а Аврора и Люси дружески разговаривали, сидя рядом на диване в тени комнаты, между тем как оба джентльмена сидели у открытого окна. Джон рассказал своему хозяину историю этого дня и случайно упомянул о человеке, который спрашивал у него дорогу в Лондон.

Странно, что Тольбота Бёльстрода особенно заинтересовало это обстоятельство. Он несколько раз расспрашивал об этих людях, расспрашивал, каковы они были, что они говорили и сделал разные другие вопросы, казавшиеся довольно пустыми.

— Они поехали за вами в Лондон? — спросил он наконец.

— Да; я потерял их из глаз только в Пиккадилли, за пять минут до того, как я заехал за угол этой улицы.

— Вы думаете, что они имели какую-нибудь причину следовать за вами? — спросил Тольбот.

— Должно быть, так. Я слышал, что лорд Стэмфорд несколько тревожится насчет моего австралийского жеребца. Может быть, его конюхи послали этих людей разузнать, не приготовлю ли я его для скачки.

Тольбот Бёльстрод улыбнулся горько, почти грустно спортсментскому тщеславию. Тяжело было видеть этого легкомысленного молодого сквайра, в таком неведении глядящего на горизонт, на котором более серьезные и рассудительные люди могли бы видеть грозную тучу.

Тольбот Бёльстрод стоял у балкона; он вышел и поглядел на спокойную улицу; какой-то человек прислонился к фонарному столбу за несколько шагов от дома Тольбота и курил сигару, повернув лицо к балкону. Он кончил сигару, бросил окурок на улицу и ушел, пока смотрел Тольбот; но Бёльстрод не оставил своего обсервационного поста и через четверть часа увидел этого же самого человека, медленно идущего по другую сторону улицы. Джон, сидевший в тени оконных занавесок, совсем смявший их нежные складки своей широкою спиной, совсем не знал об этом ничего.

Рано на следующее утро мистер Меллиш отправился с Бёльстродом просить позволения кентерберийского архиепископа на брак без оглашений в церкви на Авроре, вдове Джэмса Коньерса, единственной дочери Арчибальда Флойда, банкира. Оттуда оба джентльмена поехали в маленькую отдаленную церковь, где Джон объявил, что намерен венчаться на следующий день по особенному позволению.

— Я возьму с собою мое второе брачное свидетельство, — сказал Джон, выходя из церкви, — и хотел бы я посмотреть, кто осмелится мне сказать, что моя Аврора не законная моя жена.

Он думал о мистрисс Поуэлль, когда говорил это; он думал о бледных, злобных глазах, глядевших на него, и о языке этой женщины, который пронзил его всею силою ненависти. Он мог остановить ее теперь; он мог остановить всякого, кто осмелился бы сказать хоть одно слово против его возлюбленной жены.