Уильям Локк - Счастливец

После некоторой паузы он поднял скорбное лицо и стал рассказывать о своей встрече в прошлом году с Барнеем Билем, с которым потерял связь, когда двери тюрьмы закрылись за ним. Это было в одном из его ресторанов, куда Биль зашел поесть. Они узнали друг друга. Барней Биль рассказал свою историю: как он натолкнулся на Полли Кегуорти после двенадцати лет странствий; как, из любви к своему старому другу, взял Поля, удивительно многообещающего ребенка, и увез его из Блэдстона.

— Помнишь ли, сынок, когда я в ту ночь оставил тебя одного и отошел на другой конец пустыря? Нужно было решить этот вопрос, — вставил Биль. — Обдумать мой долг.

Поль кивнул головой. Он слушал со страхом в сердце. Весь фантастический фундамент его жизни рушился, и жизнь превратилась в хаотические развалины. Исчезло романтическое сияние, которое с того дня, когда он получил агатовое сердце, было сущностью его бытия. Еще час назад он не сомневался в тайне своего рождения. Ни одна настоящая мать не могла преследовать невинного ребенка с такой жестокостью, как это делала Полли Кегуорти. Его отвращение к ней было основным пунктом его веры. Конечно, теория о принце и принцессе была давно брошена им в кучу ребяческих мечтаний, но романтичность его происхождения, высокого происхождения, оставалась существенной частью его духовного богатства. Его внешность, талант, темперамент, все его инстинкты неопровержимо подтверждали это. Его честность и достоинство были основаны на горячей и непоколебимой вере.

А теперь все это исчезло. Не было больше сказки. Не было больше сияния. Не было больше Сияющего Видения, потускневшего теперь в свете мрачного дня. Слушая напряженно, с окаменевшим лицом, Поль ощущал какую-то особенную интенсивность мысли, его мозг быстро отмечал иронические удары повести. Он был сын Полли Кегуорти. Это оскверняло его, но до сих пор ее кровь не проявлялась в нем. Он был сын этого неистового и патетичного фанатика, бывшего каторжника; у него были его глаза, его тонкие черты; быть может, он унаследовал от него и художественный темперамент — он вспоминал мазню на его стенах и его слепые попытки к художественному самоопределению. И все это — южная красота и южная любовь к краскам — было наследием его сицилийской бабушки, безвестной нищей, которая в яркой желтой повязке на голове вертела ручку шарманки на улицах Лондона.

Верный инстинкт подсказал ему присвоение итальянского имени. И самое имя его — Павел — которое Полли Кегуорти никогда бы не дала своему потомству, было вполне естественным для отпрыска Сайлеса и целого ряда поколений евангелических крестьян. Глаза Поля остановились на фотографии принцессы. Она первая из всех ушла вместе с Видением. Возможно, он был авантюристом, но авантюристом сказочным, высоко вознесенным своей сверкающей верой и считающим свой брак с принцессой только увенчанием собственной романтической судьбы. Теперь же он считал себя только низким обманщиком. Его принцесса ушла из его жизни. Мрак воцарился в его сердце.

Поль как во сне увидел свою роскошную, уже ставшую ему привычной, комнату, и Джен, не отрывающую от огня тревожного взгляда, и сидящего поодаль Барнея Биля, прижимающего к своей груди шляпу; но глаза его остановились на странном, многострадальном, неуравновешенном человеке, который называл себя — нет, который был — его отцом.

— Когда я впервые встретил вас в тот вечер, мое сердце потянулось к вам, — сказал Фин. — Оно было переполнено благодарностью Богу за то, что Он избавил вас от власти дьявола; за то, что Он простил мне мой грех отца и возвысил вас.

В голове у Поля впервые мелькнуло, что Фин и в обычном разговоре сохраняет язык своих проповедей свободного мыслителя.

— Но замкнутость, которой научили меня горькие годы страдания, — продолжал Сайлес, — и послание от Господа указали мне, что в наказание я не должен прижать вас к груди, как сына.

— И то, что я говорил тебе и что Джен говорила о нем, — вставил Барней Биль, — запомни это.

— Да, эти указания заставляли меня молчать. Но нас тянуло друг к другу, Поль. — Он наклонился вперед в своем кресле. — Вы полюбили меня. Несмотря на разницу положения и убеждений, вы полюбили меня.

— Да, меня тоже тянуло к вам, — согласился Поль, и странная незнакомая нота в его голосе заставила Джен быстро оглянуться на него. — Вы казались мне человеком великих страданий и глубокого энтузиазма, и, сознаюсь, я чувствовал к вам большую симпатию. — Он смолк, не изменяя своей застывшей позы, потом продолжал: — То, что вы рассказали мне о ваших страданиях, — а я достаточно знаю женщину, бывшую моей матерью, — заставляет меня еще больше симпатизировать вам. Но вы должны дать мне время для того, чтобы я нашел выражения моей симпатии. Я сказал, что вы превратили жизнь мою в ад. Это правда. Быть может, я вскоре, на этих днях, смогу объяснить вам почему. Не сейчас. Сейчас не время. Мы захвачены шестернями неумолимой политической машины. Сегодня вечером я должен выступить перед моими избирателями. — Он говорил голосом холодного рассудка, и Джен еще раз окинула его испуганным взглядом. — Что я скажу им ввиду всего происшедшего, я еще не знаю. Мне нужно полчаса на размышления.