Джон Пэрис - Кимоно

Но Асако была подобна человеку, пораженному еще не известной болезнью. Ее натиск сокрушил ее, и в своем незнании она молила о смерти. Больше того, ее окружали советчики, которые пользовались ее легковерием, которые внушали ей, что она японка, что она среди своего родного народа, который любит и понимает ее, что иностранцы известны своей неверностью женам, что у них голубые глаза и жестокое сердце, что они думают только о деньгах и материальных выгодах. Пусть она остается в Японии, пусть она будет ее домом. Здесь она всегда будет иметь свое место, будучи членом семьи. Посреди же этих крупных, с громким голосом иностранных женщин она всегда будет в тени и не на своем месте. Если муж покинул ее ради полукровной, есть ли у нее шансы удержать его, когда они вернутся назад, к женщинам его собственной расы? Смешанные браки действительно ошибка, оскорбление природы. Если даже он захотел бы быть верным ей, он не смог бы любить ее так, как любил бы английскую женщину.

Как только Джеффри Баррингтон покинул дом, мистер Ито отправился на поиски главы семейства Фудзинами; он застал его за редакционной работой над последним литературным произведением его смиренных студентов под названием «Сосновая роща на морском берегу».

Мистер Фудзинами Гентаро отложил свои письменные принадлежности медленным жестом, потому что японский культурный джентльмен никогда не должен спешить.

— Право, было так шумно, заниматься становилось невозможно, — пожаловался он, — что, иностранец приходил в дом?

Он употребил нелюбезное слово «кетоджин», что можно буквально перевести «волосатый негодяй». Это пережиток времени появления черных кораблей Перри и раннего периода вторжения иностранцев, когда «Гоните варваров!» было лозунгом в стране. Современные японцы уверяют своих чужеземных друзей, что это слово совсем вышло из употребления, но это не совсем так. Фудзинами понимал, что его литературные занятия — сплошное притворство. Теперь происходила буря в политическом мире Японии. Правительство трещало, так как обнаружилось взяточничество на самых высоких постах и получило более широкую огласку, чем обыкновенно. С падением кабинета те суммы, которые истратили Фудзинами, добиваясь концессий и привилегий, необходимых в их деле, делались пропащими деньгами. Правда, губернатор Осаки еще не был смещен. Представитель Фудзинами поспешил туда с возможной быстротой, чтобы закрепить концессии на новые «тобита» — публичные дома с помощью fait accompli [36] Свершившегося факта (франц.). , прежде чем совершится неизбежная смена.

Следовательно, глава дома Фудзинами, будучи маленьким монархом, должен был подумать о многом, кроме «ссор женщин и дикарей». Больше того, он не чувствовал под собой твердой почвы и в деле Асако. Взять жену у мужа против его воли кажется японскому уму таким явно незаконным поступком; и старый мистер Фудзинами Генносуке настойчиво и серьезно предостерегал своего нерелигиозного сына об опасности нарушения завещания отца Асако и возможности вызвать этим появление его «грозного духа».

Реджи Форсит, оставаясь в Чузендзи, пережил самые сокрушительные волнения. Во время испытания он сохранил спокойствие и ясный взгляд. На минуту он испытал даже чувство облегчения, сбросив цепи, которые наложило на него очарование Яэ. Он столько раз был предупрежден о ее моральном ничтожестве. Теперь он даже обрадовался, что оно неоспоримо подтверждено. Но его рай, хоть и очень искусственный, все-таки был раем. Из него исходили поэтические видения и музыка. Теперь у него не было товарища, кроме неугомонного собственного духа, грызущего его сердце. И он пришел к печальному заключению, что должен взять Яэ обратно. Но, конечно, она уж не вернется к нему на прежних условиях. Он возьмет ее в качестве того, что она есть в действительности, единственной в своем роде и очаровательной fille de joie [37] Жрицы любви (франц.). , и он знал, что она рада будет вернуться к нему. Без чего-нибудь, без кого-нибудь, без женщины, интересующей его, он боялся взглянуть в лицо предстоящему еще году жизни в этой скучной стране.

А как быть с Джеффри, его другом, который предал его? Нет, он не мог рассматривать его в таком трагическом освещении. Он рассердился на Джеффри, но не пришел в негодование. Он рассердился на него за то, что он слепец, слон, так легко дал увлечь себя в интриги леди Цинтии, был так добродушен, глуп и легковерен. Он утверждал, что, если бы Джеффри был коварным обольстителем, смелым донжуаном, он бы простил и чувствовал бы больше симпатии к нему. Он прямо наслаждался бы, сидя с ним и разбирая психологию Яэ. Но что мог понять такой болван, как Джеффри, в этой связке нервов и инстинктов, частью примитивных и частью очень искусственных, выросших от ненормального скрещения Востока и Запада и болезненно развившихся в рассеянной жизни на границе света и тьмы? Он разочаровался в своем старом друге и больше не хотел его видеть — никогда.