Джон Пэрис - Кимоно

Асако Фудзинами проводила целые дни, радуясь прибывающим подаркам, мало интересуясь личностью посылающих их, но восхищенная ими самими. Целыми часами она расставляла их в гармоническом порядке. Но новый подарок разрушал симметрию, и приходилось начинать сначала.

Кроме этих сокровищ в столовой, там были все ее платья, упакованные для свадебного путешествия, целый гардероб феерических нарядов, чудесных платьев всех цветов, фасонов и материй. Это она приобрела, разумеется, сама. Денег у нее всегда было больше, чем нужно; но только с тех пор, как она жила у леди Эверингтон, она узнала кое-что о бесчисленных способах их тратить и о всяких прелестных вещицах, на которые их можно обменять. Поэтому все новые вещи, каково бы ни было их происхождение, казались ей подарками, неожиданным богатством. Среди своих новых приобретений, молчаливая, как всегда в минуты счастья, она как бы грелась в лучах собственного блаженства. Лучше всего то, что ей не нужно будет больше носить кимоно в обществе. Жених одобрил это ее заветное решение. Она может одеваться теперь, как все девушки вокруг нее. Больше она не хочет быть выставляемой, как любопытная вещь в витрине магазина. Исследующие пальцы не будут больше мять длинных рукавов волнистого шелка или пытаться разгадать тайну огромной бабочки на ее спине. Она может выходить теперь безбоязненно, как английские женщины. Она может забыть о мелких шажках и робких манерах, которые казались ей неразлучными с платьем ее родины.

Когда она рассказала своей покровительнице, что Джеффри согласился, леди Эверингтон вздохнула.

— Бедное кимоно! — сказала она. — Оно хорошо вам послужило. Я понимаю, что солдат рад сбросить мундир, когда война окончена. Только никогда не забывайте о таинственном влиянии мундира на людей другого пола.

В другой раз, в плохом расположении духа, она недовольно посоветовала:

— Бросьте, дитя, эти вещи и вернитесь к вашему кимоно. Это ваше естественное оперение. В заемных перьях вы кажетесь незаметной и неинтересной.

Японский посланник при дворе Сент-Джеймса провозгласил тост за здоровье жениха и невесты. Граф Саито был маленький, умный человек, которого долгое пребывание в европейских странах несколько деориентировало. Волосы его были с проседью, лицо сморщено; смотрел он сквозь свои золотые очки, вытягивая голову вперед, как полуслепой, каким на самом деле не был.

— Леди и джентльмены, — говорил он, — я с большой радостью присутствую при настоящем событии, так как думаю, что этот брак делает честь мне лично и моей деятельности в вашей прекрасной стране. Мистер и миссис Джеффри Баррингтон — живые символы англо-японского союза, и я надеюсь, они всегда будут помнить об ответственности, возложенной на их плечи. Пусть сегодняшние новобрачные думают, что отношения Великобритании и Японии зависят от согласия и гармоничности их семейной жизни. Леди и джентльмены, выпьем за долгую и счастливую жизнь мистера и миссис Баррингтон, за Соединенное Королевство и за Восходящее солнце!

Выпили, трижды прокричали «ура», и еще раз специально в честь миссис Джеффри. Новобрачный, вовсе не привыкший к застольным речам, отвечал — и его от природы прекрасный голос был почти глухим от волнения, — что было просто превосходно со стороны всех устроить его жене и ему такой прощальный праздник и просто превосходно со стороны Сэра Джорджа и леди Эверингтон в особенности, и просто превосходно со стороны графа Саито; и что он самый счастливый и самый полный блаженства человек в целом мире; и что жена просит его сказать, что она счастливейшая женщина, хотя, собственно, он и не понимает, почему бы ей такой быть. Во всяком случае, он изо всех сил будет стараться сделать ее жизнь приятной. Он благодарит друзей за добрые пожелания и великолепные подарки. Они проводили время вместе так приятно в прошлом, и в обмен на все их любезности он и его жена желают им приятного времяпрепровождения. Так говорил Джеффри Баррингтон; и в этот момент многие из присутствующих чувствовали мучительное сожаление, что этот прекрасный образчик английской молодежи женится на женщине Востока. Он был шести с лишком футов роста. Его широкие плечи, казалось, таили в себе спокойную силу добродушно настроенного хищного животного, льва из Уны, а волосы у почти круглого лица были цвета настоящей львиной гривы. Он носил усы длиннее, чем требовала мода. Этот рот, кажется, был готов смеяться в любой момент, но также и зевать. Потому что в нем рядом с мужской твердостью и определенностью было что-то пассивное и полусонное и много школьнического. Но ему было за тридцать. Впрочем, жизнь военного всегда близка к тому, чтобы стать простым продолжением жизни в школе. Итон вливается в Сэндхерст, и Сэндхерст — в полк. Товарищами все время бывают люди того же класса и тех же взглядов. Та же дисциплина, та же условность и тот же фетиш хорошего и дурного тона. Столько генералов бывают вечными школьниками. Они теряют свою свежесть, и только.