Джон Пэрис - Кимоно

— Видели вы следы? — снова вопрос полисмена.

— Нет, должно быть, там нет следов.

— Вы смотрели?

— Я, собственно, не смотрел, но…

— Вы дурак! — сказал инспектор.

Ленивый допрос продолжался целых два часа, и за это время Асако по крайней мере три раза рассказала историю убийства. Ее смущал непривычный язык и все время повторяющийся припев:

— Теперь сознайтесь: вы убили этого человека?

Асако промерзла до костей. Голова ее болела, глаза болели тоже; ноги были измучены пыткой стояния. Она чувствовала, что они скоро откажутся служить.

Наконец инспектор закончил свой допрос.

— Вот! — воскликнул он. — Уже больше полуночи! Даже и мне надо иной раз поспать. Отвезите ее в тюрьму и заприте в «стойло». Завтра прокурор будет допрашивать в девять часов. Она притворяется глупой и непонимающей; значит, она наверное виновна.

Снова ручные кандалы и унизительная веревка надеты на нее. Она чувствовала, что уже осуждена.

— Могу я послать несколько слов моим друзьям? — спросила она. Наверное, даже Фудзинами не захотят покинуть ее в таком несчастье.

— Нет. Еще не было допроса прокурора. После этого позволение иногда дается. Таков закон.

Ее заставили подождать в сторожке с каменным полом, где восемь или девять полисменов нахально уставились на нее.

— Хорошенькая мордочка, а? — говорили они. — Похожа на гейшу! Кто ее привел в полицию? Это Ишибаши! Ну конечно, ему всегда везет!

Один грубый малый засунул руку в рукав ее кимоно и схватил ее за голое тело у плеча.

— Эй, Ишибаши! — кричал он. — Вы поймали сегодня хорошенькую птичку.

Полисмен Ишибаши взял в руку свободный конец веревки и погнал Асако перед собой в закрытую карету, которая скоро загремела по опустевшим улицам.

Ее заставили выйти у высокого каменного здания; они прошли несколько гулких коридоров, и в конце одного из них сторож открыл дверь. Это было «стойло», где арестованные должны ожидать допроса прокурора. Пол и стены каменные. Было страшно холодно. Не было ни окон, ни света, ни жаровни, ни стула. Одна, в этом устрашающем мраке, стуча зубами, дрожа всеми членами, Асако забилась со своим горем в угол грязного каземата, ожидая дальнейших нежных благодеяний японского уголовного кодекса. Она могла слышать, как скреблись крысы. Она согласна десять раз быть виновной, она чувствовала, что не может переносить этого больше.

Дневной свет начал проникать сквозь щель под дверью. Позже пришел сторож и приказал Асако идти за ним. Она не прикасалась к пище уже двадцать часов, но ей ничего не предложили. Ее привели в зал со скамейками, похожий на классную комнату в школе. На учительской кафедре сидел маленький, грязный человек в пальто, напоминающем мантию ученого, и в черной шапочке с лентами, похожей на колпак шотландцев. Это был прокурор. Рядом с ним сидел секретарь, похожий на него, но одетый менее нарядно.

Асако, до последней степени измученная, хотела сесть на одну из скамей. Сторож дернул ее за полу кимоно. Она должна была стоять во время допроса.

— Как ваше имя? Сколько вам лет? Как имя ваших отца и матери?

Монотонные вопросы снова повторялись до конца, и потом опять:

— Лучше было бы сознаться. Если сознаетесь, мы вас отпустим. Если не сознаетесь, мы будем держать вас здесь день за днем.

— Я чувствую себя больной, — пожаловалась Асако, — могу я поесть что-нибудь?

Сторож принес чашку чаю и несколько соленых бисквитов.

— Теперь сознавайтесь, — грозил прокурор, — если не сознаетесь — вам не будут давать есть.

Асако рассказала историю убийства. Потом пересказала ее снова. Японские слова не всегда вспоминались ее утомленному мозгу. Она говорила вещи, которых сама не понимала. Как могла она защищать себя на языке, непривычном, чужом для нее? Как можно было заставить этого судью, такого безжалостного и враждебного по отношению к ней, понять ее отрывочные фразы и поверить им? Она билась картонным мечом против закованного в железо врага.

Послали за переводчиком, и все вопросы повторили по-английски. Прокурор был раздражен отказом Асако говорить по-японски. Он думал, что это упрямство или что она пробует одурачить его. Он казался вполне убежденным в ее виновности.

— Я не могу больше отвечать на вопросы. Я в самом деле не могу. Я больна, — говорила Асако в слезах.

— Отведите ее назад в «стойло», пока мы позавтракаем, — приказал прокурор. — Я думаю, после полудня она сознается.

Асако увели и заперли снова в ужасную камеру. Она упала на жесткий пол в состоянии, которое было полуобмороком, полусном от истощения. В ее мозгу видения и образы проносились, как низкобегущие облака. Ее расстроенному воображению представлялось, что только один человек может спасти ее — Джеффри, ее муж! Он должен скоро прийти.