Паскаль Брюкнер - Парадокс любви

Что мы выиграли в итоге освобождения? Право на одиночество! И это немалый шаг вперед, если вспомнить, что долгое время Церковь осуждала автаркию (самодостаточность, отсутствие нужды в ком-либо) как доказательство гордыни, что XIX век считал безбрачие, с его душком онанизма и материальной стесненности, позором. 14 миллионов «соло» во Франции, 170 миллионов в Евросоюзе — это уже не случайность, а переворот. Не вступать в брак не значит оставаться одиноким и бездетным, круг общения неженатых и незамужних нередко шире, чем у супружеских пар. Во всяком случае, речь идет о негативном достижении, о простом факте: вами не руководит и не командует другой.

Если любовь-страсть свойственна — с различными отклонениями — всем цивилизациям, от арабо-андалузской мистической поэзии до великой персидской, китайской, японской, индийской литературы, то стремление приписывать нашим переживаниям политические или духовные цели, от «Пира» Платона до наших современных освободителей, включая и Евангелие, — особенность чисто западная. Отсутствие у любви смысла приводит в отчаяние большинство мыслителей и философов: следовательно, непременно нужно найти для нее значение, как его ни назови: созерцание Идей у Платона, пришествие Царствия у христиан, свершившаяся революция у марксистов. Возьмите «Эмиля» Жан-Жака Руссо: один человек властью своего пера не только реформирует педагогику, но и высочайше повелевает, каким должно быть супружество героя, какая женщина подходит ему наилучшим образом, каков совершенный союз полов и деликатное соотношение стыдливости и обладания друг другом, подчинения и равенства [16] J-J. Rousseau. Op. cit. Livre V. P. 46 5 sqq. По правде говоря, мания философствовать обо всем — чисто французская черта. Руссо цитирует трактат Джона Локка, который оканчивается так: «Поскольку наш юный джентльмен готов жениться, пора оставить его рядом с возлюбленной». Руссо не следует этому мудрому совету и во всех деталях, до бесконечности описывает быт своих героев — Эмиля и Софи. . Вот черта, типичная для европейского волюнтаризма: вместе того, чтобы на основе наблюдения любви описывать ее превратности, мы создаем теорию любви, а затем ее применяем и расстраиваемся, что реальность так плохо к ней приспосабливается. Мы слишком много говорим о том, какой должна быть любовь, и слишком мало — о любви, какая она есть.

Между нашей практикой и нашими рассуждениями, между декларируемым принуждением к эйфории и признанием переживаемой боли — бездонная пропасть. Господствующий стереотип требует, чтобы я добивался успеха, но переизбыток книг, рецептов супружеского счастья наводит на мысль, что найти его в жизни не легче, чем прежде. Мы устанавливаем для себя недостижимые каноны. Первым на этом пути был опять-таки Руссо: автор «Эмиля», грандиозного для своей эпохи трактата о воспитании, «искусства формировать людей», постарался уклониться от соблюдения принципов, которые он предписывал другим, и бросил, кажется, пятерых детей — обычное поведение во времена высокой детской смертности. Делайте, что я говорю, не говорите, что я делаю: после эпохи Просвещения разрыв между жизнью желаемой и проживаемой в порядке вещей [17] Подобное раздвоение обнаруживается у Аллана Блума, американского исследователя руссоизма, автора «Любви и дружбы» ( Allan Bloom. L’Amour et l’Amitié /Trad. Pierre Manent. Biblio-Essais, 1996). В качестве исторического курьеза, Блум, непримиримый обличитель феминизма и вольности современных нравов, певец постоянства в любви, был посмертно предан своим лучшим другом писателем Солом Беллоу, издавшим хвалебную, но втайне вероломную книгу «Равенштейн» («Ravenstein»; Gallimard, 2002), первый пример литературного coming-out. Нобелевский лауреат открыл, что блестящий профессор Чикагского университета Аллан Блум любил бегать за мальчиками, обожал роскошь и заразился СПИДом, от которого и умер. Если Руссо гениален в своих противоречиях, то Блум — трудолюбивый обманщик. Невозможно представить книгу о любви, с которой автор не имел бы глубокой внутренней связи: лгать в этой области, а вернее — лгать самому себе, изображать примерного мужа или отчаянного развратника, не будучи ни тем ни другим, значит профанировать самую сущность писательства, смеяться над своими читателями. . Наше время под эгидой проницательности обманывает само себя, красноречие у нас выполняет функцию компенсации отсутствия. Классическое лицемерие выражало пропасть между нравами и респектабельностью, современное — несоответствие между показным идеалом и реальным опытом. Отсюда фарисейство, смешные двусмысленности, обычные для наших нравов (они находят отражение, например, в комедиях Вуди Аллена): мы гонимся за собственным идеальным образом, жаждем исправить свои ошибки, чтобы дотянуться до уровня своих прометеевских амбиций.