Мегги Леффлер - Диагноз - Любовь

— Зачем ты так говоришь? — испуганно спросила я. — Ты же знаешь, как я боюсь летать.

— Расслабься, Холли. Все будет хорошо. — Бен улыбнулся. — Если бы я не был уверен, что с тобой все будет в порядке, я бы никогда такого не сказал.

В его голосе не было и тени сомнения, поэтому я поверила ему больше, чем верила когда-либо кому-то другому. Даже больше, чем я верила Джошуа Питеру.

Бен вышел, оставив меня упаковывать вещи, а я снова откинулась на подушку и, усевшись поудобнее, решила дочитать письмо Саймона.

Ты продолжала твердить мне, что не можешь себе этого позволить. Чего позволить — счастья? Я до того момента тоже не был очень счастлив. Лизетт заметила, что я очень изменился. Однажды она спросила меня, не жалею ли я, что уехал из Гренады, и не хочу ли туда вернуться. Я сказал, что не хочу. Я вспомнил о пыли, о перепадах давления, о влажности воздуха, от которой мечтаешь о жабрах, о вони гниющих водорослей, которые приносит океанский прибой.

Это запах полного одиночества, и он приводит к депрессии. А может, я просто дико скучаю без тебя. Мне тяжело думать о том, что с этого лета ты уже не принадлежишь мне. Ты уже не принадлежишь мне! У тебя есть семья! (Ну почему это до сих пор так шокирует меня?) Кроме того, я схожу с ума от мысли, что ты принадлежишь кому-то другому.

Ты выглядела такой самостоятельной, когда мы приступали к лабораторным работам. В то время, когда все нервничали, выбирая скальпели, ты говорила, что мы не сможем навредить покойнику, поскольку он все равно уже труп. Ты держалась так, словно делала вскрытия по меньшей мере раз сто. Позже ты по секрету сказала мне, что всего лишь притворялась, а в притворстве за время замужества ты достигла немалых высот. Мне хотелось бы верить, что женщина, чья кожа на вкус соленая от пота и солнцезащитного крема, женщина, которая провела со мной ночь на моем скрипучем раскладном диване, была настоящей Сильвией. Но, возможно, настоящей Сильвией была та, что выглядела невероятно испуганной, когда на лекции о работе сердца появился секретарь декана и сообщил, что приехала ее мать. Я никогда не видел тебя такой испуганной — я даже подумал, что ты упадешь в обморок, — и очень удивился, когда через несколько дней увидел твою мать. Женщина, готовая играть в теннис, одетая в розовый купальник, с белыми волосами, уложенными в высокую прическу, поразила меня. Я был удивлен, что именно эта женщина умудрилась родить столь легкомысленное существо, как ты, Сильвия. И уж точно она не была похожа на человека, которого можно так сильно бояться. Позже ты сказала, что боялась потому, что твоя мать знает тебя лучше, чем ты сама себя знаешь. Это заставило меня задуматься: «А что же такого она может знать о тебе? Что еще ты скрываешь»? (Джекси была первой, сказавшей мне, что у тебя есть дети. Вы поначалу так тщательно скрывали их от меня, миссис Беллинджер, или как там тебя зовут на самом деле? Видишь, я даже этого о тебе не знаю.)

Каждый раз, перечитывая это предложение, я чувствую себя так же, как в конце того дежурства, когда мне позвонил отец и сказал, что мама мертва. Я тогда едва удержалась на ногах.

Вы… так тщательно скрывали их от меня. Неужели мы не стоили и пары слов? Почему она назвалась девичьей фамилией, вместо того чтобы назваться Сильвией Кэмпбелл? Неужели она пыталась совсем забыть о нас?

Ты думала, что после того лета все будет по-прежнему, но ты ошибалась. С одной стороны, положение вещей никак не изменилось. А с другой, что бы ты ни думала, все всё знали. И не потому, что я им рассказал. Они просто знали. Это маленький остров, Ви, а ты знаешь, как любит сарафанное радио разносить истории, подобные нашей. О тебе ходили слухи еще до того, как появился я. («Ты слышал, что она бросила мужа и детей ради того, чтобы приехать сюда?» — спросила меня Джекси, и я был в полнейшем шоке.) Сарафанное радио знает, когда ты учишься, когда ложишься спать и когда встаешь, когда ты пьешь и что ты пьешь, знает, с кем ты спишь.

Возможно, ты была права. Все началось с Вездесущего Вика. Он рассказал всем, что мы были вместе еще в тот вечер в анатомичке, когда нам пришлось практиковаться на одном трупе. Помнишь, как он пришел, требуя, чтобы мы подписали его очередной глупый протест? Позже я сказал ему, что между нами ничего не было, — а тогда и в самом деле ничего не было, — но он ответил, что я слишком широко улыбался, чтобы он мог поверить мне. Похоже, то, что мы остались после занятий, а затем открывали черный мешок с телом и возились с трупом в анатомичке, заставило меня почувствовать: у нас появился какой-то общий секрет. Я помню, как разрезал трицепс с разных сторон, чтобы добраться до радиального нерва, как ты дотронулась до моей руки и наши глаза встретились. В тот момент я вдруг забыл все, чему успел научиться, меня не интересовало ничего, кроме тебя.