Алан Паулс - Прошлое

Три или четыре дня спустя Римини стоял буквально в метре от места, где происходили эти бурные события, и придерживал перебинтованной рукой планшет с почтовым формуляром, а другой — левой — изображал пародию на подпись в ячейке напротив своей фамилии; в обмен на это свидетельство его инвалидности астматически кашляющий почтальон выдал ему небольшой, но достаточно пухлый конверт. На этот раз внутри была фотография с зубчатыми краями, как у почтовой марки; на ней Римини был изображен медленно — очень, очень медленно — пересекающим озеро Роседаль: он сидел, склонив голову на плечо отцу, который, по всей видимости, один и крутил педали водного велосипеда. К фотографии не прилагалось никаких записок. Не было текстового сопровождения и у следующего снимка, который вручил Римини другой почтальон и на котором он узнал себя уже не без труда. На этой фотографии ему было шесть лет, и на голове у него было нечто хаотическое — это подобие прически он соорудил себе сам с помощью ножниц, сворованных у соседа-портного во время обеденного перерыва; каким чудом он не отрезал себе ухо, оставалось только догадываться. На этой групповой фотографии Римини стоял чуть в стороне от остальных детей, руки в карманы, сам по себе — гордость, независимость и в то же время обида во взгляде; обижаться, между тем, было не на что; похоже, что он понимал это уже тогда, его даже толком не наказали за такую самодеятельность, разве что заставили убрать разбросанные по полу неровные пряди обрезанных волос; по всей видимости, из этой истории он вынес урок о том, сколь серьезными могут быть последствия — хотя бы и внешние, — казалось бы, не слишком значимого поступка: какая-то дюжина суетливых, на скорую руку взмахов ножницами — и тебя уже не узнать.

Становилось очевидным, что София если не исцелилась окончательно, то, по крайней мере, вполне здраво сменила стратегию действий: от изнурительной, безрезультатной осады она перешла к практически постоянному великодушному присутствию — и одновременно шаг за шагом решался вопрос раздела фотографий. Римини, со своей стороны, постепенно обретал свое наследие — как в виде воспоминаний о детстве, так и в форме полагавшейся ему части архива. Он не сдался, но и не испытывал особых иллюзий. Вне всяких сомнений, он оценил проявленную Верой отходчивость и терпимость — она довольно легко простила ему ту не слишком красивую выходку; тем не менее он прекрасно понимал, что никогда не сможет поделиться с нею даже малейшей крупицей того, что составляло его прошлое; когда Вера произносила это слово, ее губы всегда дрожали от ярости — ибо оно для нее обозначало не просто прожитую Римини жизнь, но его жизнь без нее — а не только Римини-взрослый, чувственный и сексуально активный, но и все остальные Римини: новорожденный, грудничок, беззубый пупсик, малыш, боящийся темноты, неутомимый художник-анималист, фанат «Храбрецов в летающих машинах», «Чити-чити-бэнг-бэнга» и «Меченого доллара» — все эти его ипостаси каким-то непостижимым образом могли без нее обходиться. В общем, получив еще две фотографии, Римини не задумываясь — словно бы скандал у лифта разделил его жизнь на две параллельные, не взаимодействующие друг с другом, — купил специально по этому случаю подходящих размеров коробку и без особых эмоций, не столько даже пряча ее, сколько выбрав подходящее для нее место, поставил эту ячейку памяти на самую верхнюю полку платяного шкафа в спальне. Захлопывая с размаху дверцу, Римини с искренним интересом спрашивал себя: какую она пришлет в следующий раз? Сколько мне будет лет? Во что я буду играть?

Но больше фотографий не последовало. Как-то раз утром Римини мылся в душе, а Вера, набросив его халат, читала ему скороговоркой утреннюю газету, успевая при этом откусывать и жевать хрустящий тост. Так они начинали новый день не в первый раз, и при этом каждому доставалась своя доля удовольствия: Римини нравилось получать утренние газеты, а Вера, в которой новости, за исключением, быть может, самых неожиданных и экстравагантных, не вызывали ничего, кроме скуки, очень любила читать вслух — делала она это увлеченно и самоотверженно, словно задавшись целью довести дикцию до совершенства; как учительница иностранного языка в младших классах, она читала, успевая произнести абсолютно все звуки в каждом слове. Когда Римини поднимал выскользнувшее мыло — здоровенный скользкий кирпич, который он за бешеные деньги купил по совету приятеля-фармацевта, — ему показалось, что Вера произнесла слово «Рильтсе». Мылу тем временем удалось все же вырваться на свободу — оно дважды ударилось о кафельную стену, ткнулось в занавеску душа и наконец, соскользнув по ней, затихло на полу. Вера потянулась за ним, продолжая при этом читать: «…в этот четверг, завершая кругосветное турне, которое началось девять месяцев назад выставкой во флорентийском палаццо Питти и продолжилось в парижском центре „Бобур“, а также в галерее „Спероне“ в Нью-Йорке, — в Музее изящных искусств открывается выставка „Младшая рука“, представляющая обширное собрание набросков, эскизов, черновиков и прочих „частных“ произведений выдающегося английского художника…»