Алан Паулс - Прошлое

Он просыпался от любого звука: его могла разбудить упавшая с кухонного крана капля, бульканье воды в батареях, гул лифта, который пятью этажами ниже отзывался на вызов какого-нибудь полуночника. Ну и конечно, время от времени он просыпался от дыхания Софии. Она тяжело дышала, как будто ей не хватало воздуха; шумно вдыхала, со свистом и похрипыванием выдыхала — это был если и храп, то храп шепотом. У Римини поначалу были опасения, что за время, которое они с Софией не спали вместе, она превратилась в огнедышащего дракона с вырывающимися из носа и рта струями дыма и пламени. Ничего такого не произошло; более того, буквально за пару ночей Римини привык к знакомому с юности звуку. Просыпался он порой по нескольку раз за ночь и всякий раз — незадолго до того, как ей нужно было вставать. Он приподнимался на локте и несколько минут проводил в неподвижности, рассматривая, словно изучая заново, лицо спящей Софии. Затем тихонько вставал, накидывал на плечи ее халат и уходил на кухню, где разбирал фотографии и подписывал каждую из них на обороте, то просто вспоминая дату, а то и сочиняя полноценный эпиграф или аннотацию к изображению. Фотографий было много, свободного времени у Римини — и того больше. Некоторые из снимков уже были когда-то подписаны им или Софией, и Римини счел необходимым подвергнуть эти старые подписи серьезной редактуре. Поначалу он тратил на это занятие буквально несколько минут каждое утро, но постепенно погрузился в него с головой. Иногда София не просыпалась довольно долго, и Римини возвращался в спальню, не зная, стоит ли ее будить, проспала она непреднамеренно или же, забыв его предупредить, заранее выкроила этот дополнительный час утреннего сна. Он смотрел на Софию и понимал, что видит в ней не только живого человека, но и фотографию из прошлого — порой умилительную, как снимок любимой собачки, ребенка или ребенка с собачкой, а порой пронзительно-нежную или же, наоборот, суровую и неприступную. Всякий раз в такой ситуации Римини думал о себе как о часовом, поставленном охранять что-то важное и ценное, — вот только, как и всякий часовой, в случае нападения на охраняемый объект он должен был подать сигнал тревоги и геройски погибнуть, не имея реальных сил и возможности отразить атаку и лично защитить то, что находится под его охраной. Это противоречие было просто невыносимым. Чтобы избавиться от мучений, Римини либо вновь уходил на кухню, либо бросался к кровати, вставал перед ней на колени и будил Софию ласковыми прикосновениями и поцелуями. При этом он со всей отчетливостью осознавал, что, как бы близки они сейчас ни были, сколь бы ничтожно мало сантиметров ни отделяло их друг от друга он все равно находился где-то по другую сторону от границы того мира, в котором пребывала сейчас София. К этому загадочному миру Римини мог приблизиться, мог, разбудив Софию, даже разрушить его, но проникнуть в эту близкую и одновременно бесконечно далекую сферу ему было не дано.

София оказалась права: никто их воссоединению особенно не удивился. Никто, начиная с самого Римини. Если в то утро, когда он, выйдя из комиссариата, увидел Софию на противоположной стороне улицы, тень удивления у него еще мелькнула, то буквально спустя полминуты, когда, отстранив адвоката, София бросилась обнимать его, происходящее уже казалось Римини совершенно естественным. В свою новую жизнь он вошел спокойно, с бесстрастной кротостью сироты, который почувствовал, что в этом доме его не обидят. Приняли его действительно гостеприимно и радушно; его некрасивые поступки не были забыты, но квалифицировались как ошибки молодости — пусть и серьезные, но совершенные исключительно по недомыслию и, как показало развитие событий, в конечном итоге не приведшие ни к каким катастрофам. Ну а кроме того — здесь, в доме Софии, все было таким знакомым… До этого Римини не доводилось здесь бывать, но, едва переступив порог, он почувствовал себя дома; он, наверное, с закрытыми глазами нашел бы все, что ему было нужно, и именно там, где он ожидал. В первую очередь атмосферу узнаваемости создавал запах — запах старого, выдержанного дерева; София всегда считала, что может сосуществовать лишь с мореным дубом. Верная и другому своему принципу — дорожить всеми окружающими мелочами, — она за все это время не выбросила ничего, буквально ни одной вещи. Римини был потрясен этим всепоглощающим дежавю и без труда вспомнил как безделушки, украшавшие интерьер, так и старую, такую знакомую ему мебель: обеденный стол, стулья, книжный шкаф и плетеные кресла — все это Софии досталось от бабушки Римини: она в свое время настояла на том, что Римини эти вещи нужны как никому другому, просто он этого пока что не понимает. Узнал он и белый мохнатый ковер, распростертый на полу этаким белым медведем, и старый столик на колесиках, изначально предназначенный для перевозки бутылок с вином (который София, как и раньше, использовала в качестве подставки для телефона), и лампы с абажурами из искусственного пергамента, и пледы — один был наброшен на спинку кресла в гостиной, другой использовался в качестве покрывала на кровать в спальне; пробковые подставки под стаканы, салфетки с цветочками и птичками на кухонном столе, ламповый радиоприемник, который каким-то чудом по-прежнему был в рабочем состоянии… Все эти предметы, которые он в свое время с такой легкостью забыл, теперь вновь радушно приняли его, ни в чем не упрекнув и не выставив никаких условий. Когда же София распахнула перед Римини дверцы всех шкафов — демонстрируя тем самым, что он может пользоваться ими по своему усмотрению, — в нос ему ударил все тот же запах лаванды, мешочки с которой лежали на полках с бельем, были подвешены к плечикам с верхней одеждой и, как и всегда, вываливались на пол при открывании ящиков и дверец. Долго обустраиваться и раскладывать вещи Римини не пришлось: во-первых, за последние годы он много одежды не накопил, а во-вторых — кое-что из того, что он все-таки перетащил в квартиру Софии, она сама безжалостно определила в пакет, который надлежало передать в организацию помощи бездомным. Дело было не в состоянии этих вещей, а в том, что часть из них была на Римини, когда его выпустили из полиции, а часть он носил в своей жизни без Софии; София же полагала, что вещи вбирают в себя ауру места и хранят память об обстоятельствах. В шкафах с вещами Софии Римини не обнаружил никаких следов перемен — не только со времен их расставания, но и с первых лет совместной жизни: все вещи до единой были ему знакомы. В общем, он мог быть спокоен: возвращался он не в дом, не к женщине, не к любви — его возвращение было возвращением в музей. Никто и ничто — ни женщина, ни любовь, ни дом, ни даже воспоминания о прошлом — не способно долго сопротивляться натиску времени; этот натиск может выдержать лишь музей. Здесь он родился, рос, взрослел, отсюда его похитили — сюда он теперь мог вернуться и без труда освоиться на этом новом старом месте. Как люди поддерживают в неизменном состоянии святилища, те места, где когда-то случилось чудо, — так же София оберегала то место, где она могла ждать и надеяться. Эта надежда со временем переросла в уверенность — и Римини действительно вернулся и занял положенное ему место в музее своего имени.