Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга вторая

И с этими словами поспешно удалился, оставив силача заливаться веселым смехом.

— Что ж, дружище Лефор, пора и нам восвояси, — обратился к нему Байардель. — Только куда бы нам податься? Похоже, таверна «Большая Монашка Подковывает Гуся» была бы нам…

— Не так скоро! — возразил Ив. — По правде говоря, монах вполне заслужил, чтобы поддержать его в трудную минуту! Так что хочешь не хочешь, а придется мне немного заняться его судьбой… Кроме того, мне надо уладить еще кое-какие делишки!..

Мари тщательно укладывала в замысловатую прическу свои длинные волосы, когда ей послышался стук копыт по каменным плиткам двора. Она наскоро, одним движением гребня, зачесала наверх последние пряди и тут же поспешила к окну.

Уж не Жюли ли это, подумала она, уже вернулась из Сен-Пьера с новостями о суде над мятежниками? Однако не увидела во дворе никого, кроме Кенка, который чистил скребницей лошадь генерала движениями столь медленными и размеренными, что, казалось, он делал это нарочно.

Почувствовав, что на него смотрят, Кенка поднял голову к окну и, заметив свою госпожу, послал ей улыбку, в которой сквозили покорность и смирение.

Она часто испытывала сострадание к этому существу, чью историю рассказал ей когда-то Дюпарке. Ей было известно, как поднял он бунт на корабле, который вез его из Африки, как удалось ему освободить из оков свою жену и как он бросил ее в море на съедение акулам, предпочитая видеть ее скорее мертвой, чем рабыней. С тех пор ее не покидало ощущение, будто она читает в его взгляде тоску. Порой ей случалось замечать, как он бросал работу и напряженно всматривался в далекую линию морского горизонта. Может, в те мгновения он думал о своей родной земле, о детях, которые у него там были, с которыми его так жестоко разлучили и которых ему уже никогда более не суждено увидеть вновь, о той, кого он с таким жестоким мужеством принес тогда в жертву?..

Конечно, ей было жаль его, и все-таки достаточно ему было подойти к ней поближе, как она, почувствовав исходящий от его тела какой-то звериный запах, испытывала отвращение сродни тому, что внушали ей всякие рептилии, которыми буквально кишели окрестности Замка На Горе и к чьему соседству она никак не могла привыкнуть.

Однако порою этот дикий, звериный запах, этот липкий пот, которым, казалось, насквозь пропиталось все его тело, пробуждали в ней острое, до дрожи, вожделение.

Она корила себя за эти чувства, но ничего не могла с собой поделать. Ее переполняло чувство вины, ведь подобные отношения между хозяевами и рабами осуждались и сурово наказывались. Поэтому она пыталась, как могла, бороться с собой, втайне страшась, со дня отъезда кавалера Реджинальда де Мобре, податливости собственного тела, безудержности своих плотских вожделений. Потом ей пришло в голову, что, должно быть, ей просто во вред слишком часто видеть перед собою это тело, пусть даже черное, совершенно нагое, голое, без единого волоска на груди, столь ладно скроенное и дышащее такой несокрушимой мужской силой.

Она приказала Кенка прикрыть наготу хотя бы теми лохмотьями, которые у него были. Понял ли он ее? Ведь так часто, когда она пыталась что-нибудь ему объяснить, он в ответ согласно кивал головой, хотя явно не понимал ни слова! И в этот раз приказание ее осталось, так сказать, мертвой буквою. Кенка так и оставался голым. Да и то сказать, конечно, так было сподручней выполнять отведенные ему тяжелые работы.

Увидев обращенную к ней улыбку, она ощутила желание немедленно отвернуться, уйти прочь к себе в спальню, смутно догадываясь, что если замешкается перед окном, то снова окажется во власти своих плотских грез, представляя себя в объятьях того, кого запрещают ей разум, закон и природа.

Однако у нее не хватило сил тотчас же отойти от окна. Он продолжал чистить скребком лошадь все с той же размеренной медлительностью движений и тем проворством, которое позволяло нещадно палящее солнце, чьим лучам было открыто все его обнаженное тело.

Она догадалась о силе своего возбуждения по тому, как затрепетали, напряглись ее груди, как участилось, сделалось прерывистым дыхание. Она спросила себя, как такой мужчина, как Кенка, может более года жить в полном воздержании. Почему ей ни разу не случалось заметить в нем ни малейших признаков плотского возбуждения, даже после самых тяжелых работ, в минуты особой усталости, когда напряженные до предела нервы уже не поддаются никакому контролю и действуют лишь под влиянием бессознательных инстинктов.