Катажина Грохоля - Трепет крыльев

«Он запрещает досаждать мне звонками — значит, заботится обо мне», — радовалась я.

Идиотка!

Мы возвращались откуда-то вечером. Он крепко обнимал меня, его куртка царапала мне щеку, мы шли, прижавшись друг к другу. Слегка моросило, и огни, тысячи маленьких огоньков, отражались повсюду — на мокрых ветках, машинах, плитах тротуара. Мы шли в этом переливающемся свете, и в воздухе пахло приближающейся весной: этот дождь был прощанием с зимой, — и он говорил:

— Вот увидишь, мы будем так счастливы! Теперь все будет по-другому…

В этом по-другому звучала его мечта о нормальной жизни, о жизни со мной.

Я тоже хотела, чтобы все было по-другому. Иначе, чем до сих пор.

Когда он зажигал ночник, я стыдливо пряталась под одеяло, и у меня жаром загорались щеки. Я не хотела, чтобы он меня такой видел, а он стаскивал одеяло, придерживал мои сопротивляющиеся руки, шептал:

— Не бойся меня! Ты же моя…

Он целовал мне живот, утыкался головой в мой пупок — это такое странное, тревожное чувство, словно кто-то трогает тебя изнутри, — потом он клал туда ладонь, поднимал лицо, смотрел мне прямо в глаза:

— Ты родишь мне ребенка, да?

А я запускала пальцы в его темные волосы и таяла от счастья…

— Вот увидишь, у нас будет красивый дом, а наши дети…

И я видела этот дом и нас, счастливых, — и это было по-другому, то есть лучше, надежнее, навсегда, — и наших детей, которые прижимаются к нам и говорят: «Мамочка, папа, папа…»

— Я знаю, что с тобой будет по-другому, — повторял он, и мое сердце подпрыгивало от радости, и тело превращалось в одно огромное горячее сердце, все более емкое, набухающее, расцветающее, готовое любить.

— Я люблю тебя! О боже, как я люблю тебя! Как никого другого…

Я вставала с кровати, стаскивая простыню, — я не могла дефилировать перед ним при свете голой. Он лежал на спине и смеялся над моими ухищрениями, а я наматывала на себя простыню, как тогу, чтобы сходить на кухню и принести нам что-нибудь попить, а он внезапно набрасывался на меня в дверях, подхватывал на руки, и простыня падала на пол, и я оказывалась в его объятиях, обнаженная и сконфуженная…

— Я поймал тебя, и теперь уже не отпущу!

А я и не хотела, чтобы меня отпускали. И чувствовала, что это правда. И это в самом деле было так.

К сожалению.

Я помню, ты всегда просил меня быть осторожной.

Но я не слушалась.

Как-то на улице ко мне подошла цыганка. Мне было семнадцать лет, и на мне была яркая блузка. Когда на мою грудь падал мужской взгляд, верхняя пуговица почему-то сразу расстегивалась. Цыганка не была мужчиной, и блузка не расстегнулась. Она взяла меня за руку и сказала:

— Поди сюда, я расскажу, что тебя ждет.

«Ага, видали мы таких!» — подумала я.

— У меня нет денег, — ответила я, и это была правда.

Я носила тогда сумочку, сшитую Иоасей, — почти прозрачную, и в ней не было никаких, ну совсем никаких денег. Ничего в ней не было, но она была очень красивая и отлично смотрелась у меня на бедре.

Цыганка кивнула:

— Я знаю.

И добавила:

— Жизнь у тебя будет короткая, замуж выйдешь не один раз, иностранцам будешь нравиться… Много лет будешь прятаться…

Я перестала ее слушать, потому что была влюблена не в иностранца, а всего лишь в одного парня из Кельце, которому нравилась совершенно другая девушка, а ко всему прочему у него были проблемы с эрекцией. О чем я узнала четырьмя годами позже как раз от той самой девушки, в которую он был влюблен. Наверное, я не должна говорить тебе о таких вещах…

Ты не знал, что ко мне всегда приставали цыганки, не так ли? Ты просил меня быть осторожной, но я не хотела быть осторожной.

А цыганка достала колоду карт, обычных, потрепанных, и спросила:

— Хочешь все узнать?

А я не хотела признаваться, что и не ведаю, о чем должна знать, что я ее уже не слушаю, и вообще мне не нравится все это: эти карты, здесь, в сквере, у костела Святого Иакова… Еще кто-нибудь увидит меня с ней и подумает, и…

И я утвердительно кивнула.

А она, вглядываясь в меня внимательно, раскинула карты, и я не отошла, а, словно загипнотизированная, слушала, что она говорит.

— Смотри, девятка пик с бубновым тузом означает неприятности, может быть, даже смерть. А то же самое наоборот — пиковый туз с бубновой девяткой — значит опасность, тебе это важно знать. А дом… — тут она стукнула темным пальцем по червонному тузу, — здесь твой дом, и он повернут к тебе обратной стороной.

Я всегда была доверчива, простодушна, наивна. Это теперь я так думаю, чтобы оправдать себя.