Фрэнсис Шервуд - Ночь печали

Брачующиеся прошли мимо комнаты Малинцин, которая лежала на своей циновке, повернувшись лицом к стене.

— Buenos días [40] Добрый день ( исп .). , донья Марина, — вежливо сказал Кортес.

— Buenos días, — тихо ответила она.

— Ах, сеньорита, с каждым днем ты все лучше знаешь испанский! — Он повернулся к Агильяру. — Эта юная леди оставит тебя без работы, правда?

— Не стоит позволять этой девке учить испанский, Кортес, — предупредил его Исла, принимавший участие в праздничном шествии. — Женщины способны предать тебя так быстро, что не успеешь и глазом моргнуть.

Кортес обнял свою новую невесту.

— Если и есть человек, разбирающийся в людских сердцах, то это я, Эрнан Кортес. Женщин нужно укрощать. Не следует допускать, чтобы они считали какого-либо мужчину своим. Пусть они чувствуют нестабильность. Это единственный выход.

Племянница касика решила, что они обсуждают ее красоту, и изогнула губы в улыбке. Кортес сжал ее покрепче, давая понять, что она в надежных руках. Впереди прекрасный день: любовные игры на циновке, обед, ужин и курение табака. Наклонившись к своей невесте, он шепнул ей на испанском:

— Я буду трахать тебя, трахать тебя, трахать тебя. Те lo voy a joder.

Она подумала, что он сказал: «Я восхищаюсь тобой. Ты станешь моей главной женой. Ты — моя любимая жена. Ты прекрасна, прекрасна. Yo te admiro, tú serás mi esposa numero uno, tú eres mi, favorita, tú eres preciosa, preciosa».

Днем Малинцин еще удавалось держать себя в руках, она делала вид, что все в порядке, хотя и знала: над ней смеются, многие рады тому, что она уже не женщина Кортеса. Но, вернувшись в свою комнату вечером, в комнату рядом с покоями Кортеса, она уже не могла сдерживать рыданий и надеялась, что в слезах утонет и ее горе. Она плакала от стыда, от того, что у нее чудовищно болела грудь, как будто она поднялась по ступеням пирамиды и жрецы вырезали ей сердце. Ей казалось, будто она — маисовая шелуха без зерна внутри. Она лишилась радости, которую испытывала по утрам, просыпаясь в его объятиях. Без внимания Кортеса Малинцин не чувствовала себя живой, и потому, поймав взгляд Альварадо, следовавший за ней, словно собачка, вертящаяся под ногами, она была благодарна ему за то, что кто-то считает ее существующей. Альварадо, любовавшийся ею, Альварадо, замечавший все вокруг, вновь подарил ей тело, сказал ей, что она жива. Она могла бы носить Альварадо как цветок в волосах. Его стройное тело, волосы цвета морского коралла, бирюзовые глаза — все это хранило тайну, хранило ее темное знание. Глядя на Альварадо, она ощущала прикосновение его красоты, похожей на плод авокадо или флейту, на которой он играл не хуже прислужника самого императора. Когда он ловил ее взгляд, ей казалось, что она возносится на небо, к солнцу, будто герой войны.

Начался сезон дождей. По христианскому календарю сентябрь подходил к концу, а ведь конкистадоры пришли в Семпоалу в августе, и каждый день был все ненастнее и дождливее предыдущего. К вечеру тучи двигались на восток и солдатам удавалось находить сухие дрова. Они разжигали костры, укладывали вокруг циновки и устраивались на них. Офицеры развели костер в центре цокало, у храма. Они сидели спиной к груде черепов, а небольшие костры солдат пылали на окраинах города.

Той ночью луна в Семпоале была больше, полнее и ближе, чем где бы то ни было в мире. Ее лучи проникали сквозь туманный воздух, окутывая сиянием тело Малинцин. Девушка остановилась в дверном проеме комнаты Альварадо. Ее кожа казалась такой смуглой, такой гладкой… Малинцин походила на семечко огромной дыни. Ее волосы были заплетены в две косы, напоминавшие странных змей, а глаза сияли, словно искрящие угли.

— Я пришла, — сказала она.

Он молчал.

Она сбросила одежды.

Альварадо, не произнося ни слова, разделся. Ведомый похотью, он вошел в нее, и капли пота выступили на его груди, скатились вниз, от шеи до пупка, оставляя влажные следы. Он тяжело дышал, прижимая Малинцин обнаженной спиной к стене, так что на ее коже проступили яркие полосы, вмятины от неровностей кирпичей. Его чресла горели, но затем его словно окатили холодной водой. Альварадо испугался. Сделав шаг назад, он уставился на свой увядший теполли.

— Да простит меня Господь, что же я наделал? Мой лучший друг, мой собрат по оружию, мой предводитель! — Он заполз в угол комнаты и начал плакать, жалкий и голый.