Миранда Гловер - Шедевр

— Я лишь хотел пожелать тебе спокойной ночи, — мягко проговорил он.

Зазвонил мой телефон, и смотритель музея нахмурился. Это было сообщение от Гая: «Пообедаем сейчас? У меня есть доступ к фотографиям!»

Я снова стояла перед «Олимпией». Я смотрела на нее более часа. Она очень притягательна, и я не уверена, что смогу подготовить представление, достойное ее сильного влияния на зрителя. Признаюсь, Викторина поразила меня до глубины души. Наконец я оставила ее, вышла на яркий солнечный свет и написала Гаю ответное сообщение.

Мы договорились встретиться у Пирамиды, перед Лувром. Я присела на бортик фонтана и принялась ждать. Через пять минут я заметила Гая, который шел ко мне мимо колонн. Мы быстро зашагали вдоль Сены, по направлению к шумному ресторану на одной из узких улочек на Сент-Жермен-де-Пре. В ресторане, заполненном говорливыми парижанами, наслаждающимися обедом, пахло дорогими приправами и жареным мясом. Мы заказали петуха в вине и, празднуя находку Гая, выпили порядочно красного.

— Мой друг принес фотографии. Они просто потрясающие. Очень откровенные.

— Я могу их увидеть?

Гай радостно кивнул, положил кусок мяса в рот, задумчиво прожевал и сказал:

— Сегодня утром я читал статью Линкольна Стерна. Он пишет, что ты становишься культовой фигурой.

Теперь пришла моя очередь удивляться:

— Где ты это прочел?

— В «Пари Матч» был напечатан перевод — ты видела свое фото на обложке? Папарацци наблюдают за тобой, даже если ты этого не замечаешь.

Я огляделась: никаких признаков слежки. Но у меня тут же появилось ощущение, словно меня выставили на витрину.

— И что на этой фотографии?

Глаза Гая заблестели.

— Ты и твой друг в лондонском аэропорту, сидите в машине. Он держит тебя за руки, целует твои пальцы.

Я почувствовала, что снова краснею. Гай сделал вид, что не заметил моего смущения, и ловко сменил тему разговора. Но новость встревожила меня. Внимание прессы к нашим с Эйданом отношениям — только этого мне не хватало. Мы всегда вели себя очень осторожно и никак не ожидали вчера, что нас застигнут в Ватерлоо, перед тем как я сяду в самолет. Я упустила из виду одну вещь: папарацци всегда начеку.

— Эстер, не переживай, — сказал Гай, стараясь меня успокоить. — Пойдем после обеда смотреть фотографии Викторины?

Мне нравилось общество Гая. В нем было что-то отеческое: он брал на себя ответственность за ситуацию и казался таким понимающим. Я решила, что мы будем проводить вместе больше времени и станем друзьями.

Гай привел меня в свой небольшой кабинет в Лувре, в котором было полно книг в кожаной обложке со статьями по искусству. На столе лежали кипы бумаг, стоял ноутбук, пепельница, набор ручек и фотография семьи. Гай кивнул мне, указывая на единственный в кабинете стул, стоявший у стола. Я терпеливо ждала, пока он звонил, что-то произнося по-французски, слишком тихо и быстро, чтобы я могла понять. Затем Гай опустил шторы, и комната погрузилась в полумрак. В дверь постучали. Вошла кареглазая девушка с прямой линией стриженых волос, протянула Гаю папку и вышла. Он положил папку на стол, махнул рукой, чтобы я убрала пепельницу, сдвинул все бумаги на один край, открыл ящик стола и натянул на свои крупные руки белые перчатки. Я наблюдала, как он снимает с папки два пластиковых чехла и кладет ее перед собой.

Это был дагерротип с расплывшимся по краям изображением, размером шесть на четыре. Викторина сидела на второй ступеньке приставной лестницы. Это оказалась именно она; сходство с портретом Мане поражало, даже несмотря на полутень. Но ее лицо было злее, рот чуть искривился, глаза с темными сердитыми зрачками казались глубже. На Викторине был корсет со шнуровкой, развязанный на животе. Полная грудь, находившаяся в центре фотографии, вздымалась; бледные соски без признаков возбуждения казались мягкими. Ноги широко расставлены.

Гай выложил две другие фотографии. Они были того же типа. Я вдруг поняла, что именно Мане уловил в этом образе и смог передать на холсте. На всех изображениях Викторина Меран сохраняла выражение достоинства, даже триумфа. Она испытывала здоровую неприязнь к тем, кто на нее смотрел, сознавая тривиальность плоти как таковой. Она понимала всю оскорбительность происходящего. Это была проститутка, которая, удовлетворяя потребности чужого тела, оставляла за собой право на презрение. Помните, в «Олимпии» Мане нарисовал Викторину с черной бархаткой на шее? Теперь эта метафора мне ясна. Тело обеспечивало ее всем необходимым, будь то очередная бутылка абсента, лекарства или уголь для очага, чтобы согреться.