Миранда Гловер - Шедевр

У Кенни Харпера оказалась хорошая память. Может, он и заблуждался относительно некоторых фактов, но тем летом он всеми правдами и неправдами пытался найти мой адрес в Лондоне. Я сменила имя Эстер на Эммелина, после того как уехала из общины. Мне хотелось стать кем-то другим, хотелось спрятаться. Смены имени было достаточно, чтобы сбить Кенни со следа, и, даже если он догадался, мысль о моей беременности заставила его снова удрать. Но, поступив в Сент Мартин, я решила снова стать Эстер. Тот год закончился, вместе с ним ушли все его ужасы, включая глубокую депрессию, последовавшую за моей беременностью. Пора было становиться новой Эстер Гласс, меняться к лучшему, а также начинать совершенно другую жизнь.

Чьи-то голоса вывели меня из задумчивости. Петра в шикарном сине-зеленом костюме шла ко мне в сопровождении какого-то незнакомца. Она взяла меня под руку и с воодушевлением сказала:

— Эстер, позволь представить тебе Гая Симеона.

Мы пожали друг другу руки. Этот француз был смотрителем музея или историком-искусствоведом, насколько я могла заключить из его разговора и манеры держаться в музее как дома. Только работники музея и художники могут достигнуть определенной непринужденности, находясь среди великих полотен. Это был подвижный и немного беспокойный человек. На нем была классическая одежда музейного смотрителя: твидовый пиджак и плотные шерстяные брюки. Из кармана торчала какая-то старая книга в обложке из красной кожи.

— Гай работает в Лувре и специализируется на французской живописи девятнадцатого века. Как удачно, не правда ли?

У Петры был талант находить нужных людей. И мне понравилась ее интонация. Я сразу поняла, что она строит какие-то планы — не связанные с искусством.

— Это очень кстати, — ответила я. — Может быть, вы расскажете мне что-нибудь о таинственной Викторине Меран?

Гай казался не намного выше меня: его рост чуть больше пяти футов. У него высокий лоб, оливковая кожа, густые черные волосы средней длины, которые он не особо тщательно расчесывал. Гай пожал плечами на французский манер.

— Я буду рад помочь вам, если смогу, — ответил он, обаятельно и смущенно улыбаясь.

Мы повернулись к картине. Я старалась сосредоточиться. Я думала над тем, значил ли готовый портрет что-нибудь для Викторины, или же она воспринимала Мане с той пренебрежительной скукой, которую вызывают постоянные клиенты? Платил ли он ей больше или меньше за то, что рисовал ее, а не спал с ней? Но я не могла сконцентрироваться из-за своей неожиданной компании — невозможно пытаться понять Викторину, разглядывая ее с кем-то еще. Я решила следующим утром вернуться сюда одна.

Мы вышли из музея и, свернув на следующую улицу, прошли под предводительством Гая в какой-то скрытый дворик, где находилось «Литературное кафе». Там стоял запах старых книг, свежего кофе и горячего шоколада.

— Ты поставила передо мной сложную задачу, — пожаловалась Петра, после того как мы сделали заказ.

Гай охотно кивнул:

— Что она может для вас сшить?

Они были правы. Нагота Викторины казалась труднопреодолимым барьером. Но я твердо решила, что хочу представить ее как Олимпию.

Гай зажег мне сигарету, внимательно глядя в глаза. Я затянулась. Ему за сорок, подумала я. Неужели Петра специально все подстроила?

— Вы должны черпать вдохновение в изображении ее тела, — тихо сказал он. В его словах содержался некий подтекст, и я почувствовала, что краснею.

Гай оказался настоящим кладезем знаний, и мы с Петрой расспрашивали его о подробностях, пока пили кофе, а я курила одну его сигарету за другой. Сначала я спросила о левой руке Викторины, которая казалась нарисованной с другого человека — настолько она выглядела непропорциональной и безжизненной.

— В то время изображать волосы на лобке считалось непристойным, — ответил Гай, глядя то на Петру, то на меня, — и Мане понимал, что Салон такого не примет. Он не собирался идеализировать Викторину, но также не хотел, чтобы его обвинили в попрании приличий.

Гай обладал удивительным чувством юмора и теперь развлекал нас, рассказывая о роли волос на лобке в искусстве. Например, как полиция запретила выставку Модильяни в 1917 году, потому что у полулежавших обнаженных женщин «были волосы», и отнюдь не на головах. Но существовали и более ранние исключения, как, например, Курбе и его «Сотворение мира» — картина, которая тоже, — сказал Гай, — висит в музее д’Орсэ.