Наталия Рощина - Рыжее счастье

Эрнест Павлович смутился. Он не мог понять, что в нем может настолько нравиться этой красивой, практически совершенной девушке? Она была так прекрасна, что его уверенность в себе улетучилась еще в их первую встречу. Да, в кабинете Елены Константиновны он еще был верен себе, но потом… Гурин с удовольствием мысленно пережил тот далекий вечер, когда он ждал ее за столиком, пытаясь справиться с волнением. А потом она пришла и подарила ему незабываемые мгновения. Он увидел в ней совершенство, которое пыталось вырваться из грубоватой, простой оболочки неустроенности, неуверенности. Ему посчастливилось прикоснуться к прекрасному. И теперь он не может все испортить тем, что вскоре будет тяготить обоих. В который раз он сказал себе, что Мара не для него. И словно в унисон его мыслям, она тихо спросила:

— А для кого вы меня создаете, Эрнест Павлович? Кто, по-вашему, будет достоин этой дорогой огранки?

— Для красивого, молодого, успешного и, главное, любимого тобой мужчины, — окончательно растерявшись, ответил Гурин. Мара подошла поближе, он почувствовал ее горячее дыхание, нежный аромат цветочных духов.

— Тогда вы практически выполнили свою миссию. Если отбросить никому не нужный пункт о молодости, то передо мной тот, кто мне нужен, ради которого я готова на все. Я ничего не боюсь, когда вы рядом…

— Мара, не искушай меня. — Гурин почувствовал, что еще несколько мгновений, и он поддастся чарам ее волнующего голоса, окончательно упадет в бездонную синеву ее манящих глаз. Зачем он так упорно уговаривает себя в том, что ему не нужно? Он лишает себя самой жизни. Его сердце помчалось вскачь, дыхание участилось. Ему было и больно, и неописуемо хорошо. Давно забытое ощущение радости прожитого дня, обретения истинного смысла существования. Гурин почувствовал, как все тело его помимо воли подалось вперед. Вот лицо Мары оказалось в его ладонях. Он не видит ничего, кроме этих горящих синих глаз. И этот огонь не испепеляет, он дарит приятное, магнетическое тепло. Эрнест Павлович устал сопротивляться. Их губы встретились. Последнее, что увидел Гурин, перед тем как блаженно закрыть глаза, — засуетившихся позади Мары охранников, старавшихся проявить деликатность и в то же время выполнять свою работу.

Сладкий поцелуй, томление плоти, рвущееся желание и бесконечное счастье — все это испытывала Мара, но полет длился лишь несколько мгновений. Эрнест Павлович резко отстранился и, пряча глаза, твердо произнес:

— Мы не должны…

— Но почему?!

— Это не имеет будущего.

— Как вы жестоки! — Мара закрыла лицо руками. Через мгновенье отняла их и с вызовом произнесла: — Убегать от себя — признак трусости. Разве можно не замечать очевидных вещей? Мы нужны друг другу. Страшно подумать, что мы могли и не встретиться!

— Случайность, — не глядя на Мару, сказал Гурин.

— Ничего случайного не бывает. И моя встреча с Евдокией Ивановной, и наше знакомство — это неизбежно должно было случиться. Это судьба. И мое бегство из дома, и все, что происходило до приезда в город. Ничего нельзя изменить и нельзя мешать. Вы заставляете меня произносить то, что не должна говорить девушка мужчине, которого любит. Это роняет меня в собственных глазах. Понимаете вы, наконец, или нет?!

— Геннадий попал под твое обаяние. Ты ведь знаешь об этом? — внезапно спросил Эрнест Павлович. Это был единственный способ остановить Мару.

Гурин не хотел поднимать эту тему, но не сдержался: слишком живо было в памяти прощание с сыном. Воспоминание быстро охладило вспыхнувший жар желания. Эрнест Павлович снова почувствовал на себе осуждающий взгляд сына, снова в ушах звучали его слова.

— Ты всегда получаешь, что хочешь, пап, — грустно сказал Геннадий, уже садясь в автомобиль, готовый мчать его в аэропорт. — Ты всегда впереди был и будешь. Мне остается быть твоей безмолвной тенью?

— Нет, конечно, нет! — Эрнест Павлович опешил. — Ничего не понимаю. Я все делал для тебя, для того, чтобы ты мог шагать по жизни смело, уверенно. Мне казалось, я подстилаю солому там, где ты можешь упасть.

— Может быть, так и было какое-то время, — задумчиво ответил Геннадий. — Только я этого не припоминаю. Я помню заплаканное лицо матери, помню, что она всегда была рядом. А где был ты?

— Ты несправедлив.

— Сейчас поздно говорить о впечатлениях детства, — твердо произнес Геннадий, давая понять, что разговор практически окончен.

— Я надеюсь, что, став взрослым, ты пересмотришь обиды многолетней давности, — тихо сказал Гурин. Он жадно смотрел на сына, пытаясь запомнить каждую черточку его лица. Он был уверен, что следующая встреча состоится не скоро, если вообще состоится.