Джулия Баксбаум - Ненависть

Когда приходит моя очередь подниматься на кафедру, становится понятно, что все мои предварительные репетиции очень мало помогут мне в действительности. Я что-то рассказываю о дедушке Джеке, о том, как мы сильно его любили и как будем по нему скучать, и мои слова при этом не отличаются ни поэтичностью, ни оригинальностью. Я не произношу ничего такого, что еще не было сказано о человеке, которого любили и потеряли. Я говорю собравшейся толпе, что его любили сильней других — сильнее, сильнее, сильнее, — но это звучит зыбко и неубедительно. В то же время есть вещи, о которых я хочу поведать, но не могу: о том, что дедушка Джек был мне и отцом, и матерью в те времена, когда мне казалось, что у меня нет ни того, ни другой. И даже став взрослой, я считала дедушку Джека своим персональным супергероем. И о том, что я никогда не буду чертыхаться в присутствии детей.

Впрочем, не имеет значения, что я не произношу этих слов вслух. Они все равно есть во мне.

— Я познакомилась с Джеком уже в пожилом возрасте, после того как умер мой муж, и я была уверена, что большая часть меня самой тоже умерла, — говорит Рут, когда приходит ее черед подниматься на кафедру. — Но Джек переубедил меня. Он научил меня тому, что юмор есть в потерях и даже в смерти. Что те, кого мы любим, остаются с нами еще очень долго после своего ухода, в нашей памяти и нашем сознании. Спасибо за то, что объяснил мне это, и за то, что с тобой я смеялась каждый день.

Затем все собравшиеся склоняют головы и повторяют за Рут: «Прощай, Джек, мы знаем, что ты сейчас здесь, среди нас». Это превращается в коллективное пожелание, молитву, прощание.

После Рут на кафедре оказывается мужчина с расчесанными усами, в зеленом костюме из полиэстера. Он заметно волнуется перед таким скоплением людей и достает носовой платок, чтобы вытереть пот, выступивший на его висках.

— Я работаю в закусочной в Ривердейле, — говорит он с сильным акцентом. — Джек был самым щедрым человеком, которого я когда-либо встречал. Он всегда был очень любезным и оставлял двадцать пять процентов чаевых. Всегда. За исключением случаев, когда он заглядывал только на чашечку кофе. Тогда он оставлял двойную плату. Сто процентов чаевых. Даже после того как он перестал узнавать меня, он все равно не забывал давать мне эти двадцать пять процентов. Должен вам сказать, что в мире очень мало людей, которые всегда оставляют двадцать пять процентов чаевых, даже если на улице идет дождь. Вы знаете, что в дождливые дни посетители не так щедры на чаевые? Однажды он дал мне тридцать долларов по двухдолларовому счету. Шел снег. Я подумал, что это, должно быть, ошибка, и поэтому побежал за ним, чтобы вернуть сдачу. Он сказал мне, что никакой ошибки нет. Что он выиграл эти деньги в покер и что он знает про мою Ирену, которая недавно поступила в колледж. Он сказал: «Возьмите эти тридцать баксов. Мне нравится помогать событиям происходить». Я горжусь тем, что знал человека, который любил помогать событиям происходить. Мне будет его не хватать. Спасибо, что был с нами.

Вот так. Идеальный панегирик. Лучше всего, что когда-либо приходило мне в голову. Невидимая рука за всеми этими маринованными огурчиками, чашками кофе и молочными коктейлями с земляникой, человек, с которым я встречалась сотни раз, но которого по-настоящему так и не видела, — и именно он показывает всем собравшимся, кем был дедушка Джек на самом деле. Человеком, который любит помогать событиям происходить. Человеком, знакомствам с которым мы все гордимся.

Когда настает черед моего отца, он не идет к кафедре. Вместо этого он доверяет музыке говорить за себя и включает громкость на полную мощность. Звучит попурри из любимых мелодий дедушки — Бенни Гудман, Томми Дорси [58] Томми Дорси — выдающийся тромбонист эпохи свинга. , «Инк Спотс» [59] «Инк Спотс» — негритянский ритм-н-блюзовый и рок-н-ролльный квартет. , немного из Дюка Эллингтона. Слушая их, мы закрываем глаза, и на мгновение кажется, что мы столпились вокруг старого радиоприемника. Мы все молоды, полны страхов и надежд. Сегодня это уже звучит ностальгически.

После похорон мой отец предлагает отвезти Рут, Эндрю и меня назад в город и вместе поужинать. После службы никто в доме собираться не будет. Эти похороны были нашим последним прощанием. Было замечательно, но теперь все закончилось. Когда мой отец заявляет, что очень хотел бы отведать барбекю, Эндрю ведет его в знакомый мне ресторан на Третьей авеню, тот самый, где столики размалеваны, а на полу валяются скорлупки арахиса. Тот самый, где я разбила нас.