Лариса Уварова - Всему свое время

Позже, когда началась незабываемая, перевернувшая представление о жизненном укладе не у одного поколения, перестройка, папа по-прежнему считал, что приносит пользу Отчизне. Он стал начальником отдела по борьбе с экономическими преступлениями. Круто? Лике так не казалось. Она вообще воспринимала отца отдельно от службы, тем более что ходил он всегда в штатском и любил говорить, что на работе только штаны просиживает. Но это так, ради красного словца. Отец, конечно, не сидел сложа руки. Дослужился до полковника. И в Москве числился на хорошем счету. Его не единожды звали в столицу. Примерно раз в полгода, в течение, наверное, лет трех, этот вопрос поднимался у них дома. Папа был против, мол, где родился, там и сгодился. Его выражение. Но вот мама… Она настаивала. Нет, не давила в открытую, но деликатненько подталкивала его к перемене места, вздыхала и, опуская глаза, говорила: «Хорошо бы, Толя»…

И ее психологические атаки на в общем-то закаленную нервную систему отца в конце концов оказались успешными — он дал-таки согласие на перевод. Лика тогда была в одиннадцатом классе и главным маминым аргументом стало то, что «девочке нужно учиться дальше». Она поднимала глаза и говорила: «Ты же сам понимаешь, что лучшее образование — столичное. И вообще, «должно быть у Кузи детство, должен быть у Кузи зоопарк»… Последнее, надо полагать, означало: у нашей дочери должно быть самое лучшее образование. И после долгих, томительных уговоров папа все-таки сдался.

Вдвоем с мамой они поехали в Москву «на разведку». Папа, человек самолюбивый, решил ехать на собственной машине. Это было, конечно, ребячеством, потому что дорогу полностью оплачивало министерство, хоть самолетом, хоть поездом. Но для него принципиально. Мол, пусть в главном и уступил, но хоть в мелочах проявлю твердость. Да уж, проявил…

«Стоп! Стоп, Лика! — глубоко вздохнув, мысленно прикрикнула она на себя. — Хватит! Не вздумай разреветься сейчас! Реветь будешь дома!»

Дом. Их дом. Она увидела его сразу же, как только машина свернула на Южно-Зеленую. «Господи, помоги!» — взмолилась Лика, боясь, отчаянно боясь войти в их дом, подняться на их этаж, оказаться в их квартире.

— Какой дом? — напомнил о себе водитель.

— Вот тот, с красным торцом, — откликнулась она, даже не взглянув на него. — Второй подъезд с этой стороны.

Машина остановилась. Лика расплатилась, вышла и приказала себе не оглядываться по сторонам. Будет еще время. «Иди в квартиру, — велела она себе, — там и будешь выть». Парень помог ей с чемоданами, поднес их к самому лифту, взглянул на нее с надеждой и, набравшись смелости, проговорил:

— Может быть…

— Не может, — отрезала Лика. Парень даже несколько опешил от ее резкого тона. Ей было стыдно, и она добавила более мягко: — Не надо. Не стоит. Извините и спасибо. До свидания.

Парень сник, буркнул «до свидания» и вышел из подъезда.

Лика загрузилась в подошедший лифт, нажала кнопку седьмого этажа. Двери закрылись, лифт, вздрогнув, начал подниматься. Затем, после еще одного толчка, двери открылись. Седьмой. Квартира направо. Ключ вошел в скважину не сразу. Один замок, другой. Прежде чем открыть дверь, Лика зажмурилась. С закрытыми глазами поставила в прихожей чемоданы, шагнула внутрь, захлопнула за собой дверь, прислонилась к стене, глубоко вздохнула и только тогда открыла, наконец, глаза. Потом медленно спустилась вниз по стене и осела на пол. Слезы, сдерживаемые всю дорогу, потекли по щекам.

Три дня Лика никуда не выходила. В первый же вечер она нашла в себе силы спуститься вниз, в магазин, закупить кое-какие продукты и бутылку коньяка — именно этот напиток предпочитали родители. Вернувшись, осталась наедине со своей болью, горькими мыслями, слезами и терзаниями, а главное — воспоминаниями, о том своем прошлом, о котором последние шесть лет жизни старательно привыкала не думать.

Каждый день она; чего греха таить, прикладывалась к бутылке, в надежде, что этот «напиток богов» поможет ей преодолеть мучительную, никак не унимающуюся душевную боль. Конечно, Лика думала, что обойдется без алкоголя, но… Нет, коньяк ей здорово помогал. Начиная вспоминать, она сразу же заставляла себя выпить и вскоре впадала в прострацию, от которой тупели все чувства, а затем просто проваливалась — даже не в сон, а в какое-то странное полузабытье, полудрему. Открывала глаза — и все повторялось. Так продолжалось три долгих дня, которые в Ликином сознании запечатлелись как один — необычайно длинный и мрачный. Словно и не с ней это было вовсе.