Татьяна Успенская - Шаман

— Вот ты где! — В автобус лезет Жорка. Кеше показалось, что Жоркины щёки ещё больше опухли. — Тебя ждут, айда! Ты чего? — испугался Жорка.

— Не пойду я туда, обойдутся без меня. Я тут нужен, без меня тут не обойдутся. Здесь сквозняк.

Жорка, видно, понял что-то своё, потому что полез из автобуса, закричал ему снизу:

— Я сейчас, ты обожди меня, слышишь?

Музыканты, как им было велено Кешей, играли без перерывов. Кеша любил громкую музыку, но сейчас его точно колотили по башке барабанными палочками. Чёрт его догадал вытащить на божий свет этих уродов! Кеша высунулся в окно. Надьку бесстыдно, на его глазах, целует чужой мужик.

— Громче! — завопил Кеша. Никакими словами он не мог бы объяснить, что с ним. Это хорошо, что Надька выходит замуж, не вековухой же ей из-за него оставаться!

— Пей! — Жорка протянул Кеше бутылку коньяку.

Кеша недоумённо уставился на эту бутылку. Наконец понял.

— Иди к чёрту, Жорка!

Наконец автобус тронулся.

Вокруг смеялись гости. Надькины школьные и фабричные подружки перемигивались с музыкантами и даже приплясывали в проходе, а когда автобус дёргался, валились, визжа, вперёд. Гости посолиднее пытались разговаривать, но, видно, не слышали друг друга и досадливо поглядывали на музыкантов. Кеша торопил время: скорее бы попасть в ресторан!

Встречал их сам директор. Он стоял у входа рядом со швейцаром, деланно улыбался. Кеше было плевать, как он улыбается. Деньги есть деньги. Кеша купил самый лучший зал в ресторане. Пусть все улыбаются ему. Директор махнул рукой в глубь коридора кому-то, и тут же появилась красивая девушка. Она несла поднос. На подносе стояли знакомые высокие фужеры, матовые на свет, с вензелем ресторана. Директор собственноручно стал разливать шампанское.

— Ты ничего себе, — сказал Кеша девице, — что надо. — Девица улыбнулась ему, Она, в самом деле, была ничего себе — пухленькая, с мохнатыми ресницами. Кеша, наконец, успокоился: а что, в общем-то, происходит? Ну, выходит замуж сестра. И хорошо, Не перестаёт же она от этого быть его сестрой?! Директор с поклоном поднёс бокалы жениху и невесте. — До конца пей, Надька! — сказал Кеша весело, когда Надька, морщась и краснея, лишь пригубила. — До конца! А то счастья не будет! — Надька всё больше краснела, растерянно оглядывалась по сторонам, смущённая тем, что все, столпившиеся вокруг, старые и молодые, смотрят на неё. — Ну, Надька, не бойсь, до конца! А теперь бей вдребезги! — От жениха Кеша старательно отворачивался — не хотел видеть ни выпученных в восторге глаз, ни малиновых щёк, ни белого жёсткого воротничка сорочки.

Надька не кинула, а выронила фужер. Тут же музыканты оглушили улицу маршем, и под этот марш гости мимо улыбающегося директора стали втягиваться в распахнутые двери.

— Ты — мой гость сегодня, — важно сказал директору Кеша. — Упейся в память о моей сестре и моей молодой жизни. Кончилась теперь моя жизнь.

— Ты сдурел, Кешка, тебе что, моча кинулась в голову? Соображай, что говоришь, — зашипел в ухо Жорка.

— У меня — служба, — слабо сопротивлялся директор, но Кеша уже вёл его за плечи.

— Во даёт!

— Да я сроду не видывал такого!

— Ну и размахнулись! — перешёптывались гости.

Просторная голубая комната, с голубыми стенами, голубыми портьерами и с громадным золотистым светильником, разбрасывающим по комнате золотистые лучи, производила впечатление разлившегося в небе солнца.

На столе оказалось всё, что заказывал Кеша, и сверх того — заливной поросёнок.

Гости быстро расселись, все лица повернулись к нему. Он здесь хозяин, это каждый понимал, и от него ждали первого слова. Кеша встал.

— Значит, так. — Глаза в глаза столкнулся с женихом. Подождал, пока жених покорно опустит глаза. — Отдаю я тебе, Иннокентий, свою сестру. Я вырастил её, можно сказать, сам. Наша мать деньгу зашибала, чтобы прокормить нас. Надька росла в моей заботе. Не обижай её.

Кеша сел. Пить не стал.

Собравшиеся в зале люди, разных профессий, разных судеб, разных культур и национальностей, вовсе не все пылали любовью к молодым. Любопытство, зависть, страсть к обжорству — мало ли какие причины привели их в этот зал. Но люди, стараясь незаметно разглядеть пышное убранство комнаты и богатый стол, всё-таки вели себя пристойно: повёрнуты были к молодым, любовались ими. А вместе с молодыми жадно изучали Кешу.

Кеша же, как никогда раньше, не мог ухватить себя. Он, внутренний, сжался и боялся пошевелиться, оглох, ослеп, онемел. Он, внешний, победоносно оглядывался: каков? И пыжился оттого, что люди смотрели на него, как смотрели всегда, завися от его воли. Значит, он по-прежнему в силе! Всё здесь его: Надька, голубые занавески, золотистый свет, лабухи, уже опрокинувшие в себя водку и с жадностью накинувшиеся на еду, директор, режущий ножом поросёнка.