Татьяна Успенская - Бунт женщин

Сколько длится наше странное путешествие сквозь белый-коричневый-чёрный снег?

Люшино освещённое окно — издалека.

Я не успела попросить Господа: «Только бы Люша спала и отцу открыла бы её мать!»

И секунды не прошло, Люша, в куртке, наброшенной на ночную рубашку, — перед отцом. С поднятым к нему узким, светящимся личиком. Под фонарём волосы — золотистые.

— Здравствуйте! — говорит Люша и улыбается. — Я так соскучилась!

Он не услышал. Не видя (он спиной ко мне), я вижу красный взгляд, словно все сосуды лопнули. Он слеп в этот момент. Бешенство, скопившееся внутри, бурлит в отце лавой, требует выброса, и отец начинает трясти Люшу.

— Посмела! Разрушила! Убила! Тварь!

Я начинаю молотить отца по спине, не в силах сложить слоги в слово — от-пус-ти! Я кричу молча.

Ничего не понимая, не в силах остановить лаву, вырывающуюся из него злобой, он чуть приподнимает Люшу и швыряет на землю. Только после этого поворачивается ко мне.

Глаза — красны. Лицо — перекошено.

— Ты?! Ты что делаешь тут? Следишь?

Он уже замахивается — ударить меня, но я кричу без голоса:

— Убийца! Ты — убийца! Ты убил Шушу! Ты убил Люшу!

«Шу», «шу», «шу», «шу»… — шуршит вокруг, тушит боль разодранных барабанных перепонок.

— Я тоже жду ребёнка! Я тоже ухожу от тебя. Под чужую защиту Вместе с мамой. Убийца! — кричу я, не в силах больше держать в себе ненависть, мешающую расти моему ребёнку в моём чреве, именно эта ненависть и делала моё чрево опасной зоной. А теперь… без ненависти… оно станет ребёнку защитой…

Но не успеваю ощутить в себе покой, голубеющий безопасностью, как на меня обрушивается удар, и я — пропадаю.

Первое, кого вижу, — мама.

— Ты можешь идти? — Она чуть приподнимает меня, и моя голова вполне удерживается на плечах и не убегает от меня.

Под фонарём сидит Люша, прислонённая к столбу.

— Он убил её? — спрашиваю я маму.

— Нет. Он не убил её. Пока она жива.

Мама как-то странно моргает, словно глаза засыпаны песком.

— Ты можешь встать? — спрашивает она.

Я встаю и чуть покачиваюсь.

Падает белый снег.

На моей памяти он впервые в нашем Посёлке укрыл землю.

— Ты можешь идти?

Мама идёт к Люше, закидывает Люшины руки себе на плечи, приподнимает её.

Они обе чуть покачиваются под снегом.

Мы идём очень медленно.

Идти недалеко. Мама приводит нас в школу, в комнату, где жили звери Дениса. В ней чисто. И нет ни одной живой души — птица, оставшаяся в живых, у Дениса дома.

Мама укладывает Люшу на диван, на котором спала когда-то тётя Рая, снимает с себя пальто, укрывает.

— Сейчас… я принесу тебе лекарство. — Она уходит в медкабинет. А я на нетвёрдых ногах подхожу к Люше.

Волосы мокры, развалились в сосульки. Глаза едва ли видят меня — мутны, и вовсе они не зелены, как иглы сосны, они — ржавчина.

— Скажи хоть слово, — прошу я.

Люша закрывает глаза.

Она дышит спокойно.

Мама приносит валокордин, поит её. Но Люша лишь пригубливает чашку и снова закрывает глаза.

Мы сидим с мамой около спящей Люши.

В комнате — тепло, даже жарко, и я снимаю куртку.

То ли неловко повернулась, то ли порывисто встала… из меня хлынула горячая жидкость.

Мамины глаза. «Скорая».

К утру я родила… мёртвого мальчика.

Первый человек, которого я встретила, выходя с мамой из больницы, — Ангелина Сысоевна.

Осунувшаяся, похудевшая, она кинулась ко мне, обхватила.

— Доченька! Как же ты теперь? Как же я теперь?..

Мама гладит её по голове, а я — плачу.

Ни в детстве, ни в минуты обиды и отчаяния не плакала.

— Как же ты теперь? Как же я теперь? — повторяет Ангелина Сысоевна. — Прости меня, доченька. Не знаю, из-за чего у тебя был стресс — наверное, Климентий узнал о ребёнке. Доченька, я не защитила тебя. Как же я без тебя и без нашего мальчика?

С трудом нам удаётся распрощаться с Ангелиной Сысоевной. Я обещаю встретиться с ней, как только чуть окрепну.

Отец был дома. Сидел перед телевизором. Но, когда я вошла, выключил и встал.

— Прости меня, Поля, — неожиданно говорит отец и тут же прибавляет: — Но всё-таки ты объяснишь мне, как ты посмела? Я ещё должен выяснить, с кем ты путалась…

Мама тянет меня от него в мою комнату:

— Ложись, отдохни. Я тебе сюда принесу поесть.

А Люша на другой день после той ночи пошла в школу. И на третий. И на четвёртый.

Она умерла через две недели. И врачи установили: разрыв сердца.

После похорон я ушла из дома. Маме в карман её фартука, где лежат лекарства от астмы, положила записку: «Мамочка, прости. Жить с отцом под одной крышей не могу. Как только осяду где-то, устроюсь на работу, извещу тебя. Я буду очень осторожна. Я хочу жить и надеюсь: мы станем жить с тобой вместе. Вдвоём. Я люблю только тебя. Не волнуйся обо мне».