Татьяна Успенская - Песок под ногами

Шура шла и шла, прямая, тощая, с остановившимся взглядом. Я никогда о ней не думала. Я ничего о ней не знаю. Я в ней ничего не понимаю.

— Если бы Дашу можно было вернуть, я бы рассказала ей, в какие часы он ходит по букинистическим. Он очень любит, перед тем как подняться к себе домой, перелистать книжку, которую купил, прочитать две-три страницы. Около его дома скверик, там Глеб любит сидеть и читать. А ещё я рассказала бы ей…

Бедная моя девочка, бедная Шура! Как же несчастна, как одинока была она все эти годы! Ведь любовь даётся даром, без усилий. Зачем завоёвывать её? Ничего не нужно делать, если тебя любят. Повернёшься, наморщишь нос, шевельнёшь рукой — и раздастся восторженный вопль любящего. Абсолютно даром! Бедная моя девочка.

— Я была эти годы счастлива. Вы не представляете себе, как я была счастлива! Я понимала его с полуслова, я знала все его мысли. — Если бы Шура по-прежнему кричала или плакала, мне не было бы так жутко. Я едва доплелась до первой скамьи и почти упала на неё. — Но сейчас я бы исчезла, пусть бы Даша… Я люблю Дашу. Мне она снится каждую ночь. Я не могу без Даши. Я виновата в её смерти. Она решила проверить, сможет ли человек прожить один, я знаю…

Шура не смотрела на меня, и я была благодарна ей: я глотала твёрдые, горячие слёзы, отвернувшись, пыталась расправить сведённое судорогой лицо, вытянуть из сердца жёсткие иглы ежа — я выздоравливала от себя! Шура, наверное, совсем не спит. Шура, наверное, не ест. Костя… Костя больше всех на свете любил Дашу. Глеб бросил институт. Срочно нужно им помочь. Какой же я учитель, если не помогу им сейчас? Виктор прав: это хорошо, что мы вспыхнули. Нельзя жить со смертью в душе. Когда-то от моего горя излечили меня они, теперь моя очередь. Я взрослая, я сильная, я педагог, и я должна забыть о своей беде, я должна вытянуть их из мрака, потому что если уж вспыхнуть, то вспыхнуть ярко! Они должны интересно работать, они должны создать добрые семьи.

— Ну, успокойтесь. — Шура тянула меня со скамьи. — Ну пойдёмте, я так хочу чаю!

В этот осенний день началась моя следующая жизнь.

«Не вернуть», — наконец отчётливо поняла я.

Я звонила одному, другому, третьему — их не было дома. Я просила, чтобы им передали, что я звонила. Я просмотрела списки, кто в каком институте, представила себе, как каждый из них может чувствовать себя. Даже Олег, я знаю, сейчас подавлен.

Как я смела убегать от ребят?! Чего же стоят наши четыре года, в которые я делала всё, вопреки часто их упрямству, чтобы мы были вместе?! А теперь они рассыпались поодиночке, потому что я предала их. Они приходят, а я убегаю. Вот Гена приходил вчера. Что с ним? Как он? Где он сейчас живёт? У отца? В общежитии? Как я смела бросить ребят в беде?

«Глеб решил пройти её путь…»

И Глеб пришёл, как только я, наконец, дозвонилась до него. Этот Глеб был мне незнаком — с чёрным, не видящим меня взглядом. И щурился, как слепой. Хрустел пальцами. Поджимал губы.

— С какой целью ты собрался в горы? — резко спросила я, лишь он переступил мой порог.

Глеб зачем-то снял ботинки. Долго стоял в передней, потом очень медленно пошёл в комнату.

— Я хочу пройти её путь и понять. Я хочу поставить ей памятник. Я люблю её, — заученным уроком проговорил он.

— Как прекрасно и романтично: «Пройти её путь»! Да как ты смеешь?! — Я кричу на него, как давеча кричала на меня Шура. — Мать снова в больнице. Тебя это не настораживает? У неё плохие анализы крови. Кто будет вытягивать её из болезни? Почему ты в шестнадцать лет, когда умер отец, понимал, что отвечаешь за неё, а в восемнадцать не понимаешь? Она жива тобой. Ты можешь остаться совсем один.

Звенели стёкла от моего крика. Сейчас сбегутся соседи.

— Дашу не вернёшь! — кричала я ему, себе, всему миру. — Ты хочешь потерять Шуру, Костю, мать, меня? Ты знаешь о том, что Костя пьёт? Он твой друг. Только ты можешь помочь ему Ты отвечаешь за него. Эгоист!

Глеб всё стоял посередине комнаты, с тех пор как пришёл.

Я никогда в жизни не кричала на учеников, а сейчас кричала. Я кричала, и плёнка мути в глазах Глеба становилась прозрачней и прозрачней, зрачки съёживались, глаза светлели — желтели.

Тогда я замолчала, а крик мой ещё тыкался в углы моего жилья.

— Простите, — залепетал он. — Сам не знаю, что со мной. Меня тянет туда. Я не могу поверить. Я хочу туда.

Глеб, как и я, пришёл в себя.

— Надо жить, Глеб. — Я вынула из письменного стола Дашины письма. — Она мне оставила.

Глеб кивнул. Наверное, понял, что я хочу разрубить этот «узел» сразу. Пока они лежат нечитаные, мне и ему — болеть!