Бернардо Гимараенс - Между верой и любовью

— Нет-нет, ты не клятвопреступник вовсе. Мы не понимали, что творили, вот Господь и не принял твоей клятвы. Твоим рукам было предначертано осенять крестом верующих. — С этими словами Маргарита взяла правую руку Эугенио и припала к ней губами, обливаясь слезами.

— Не плачь, Маргарита, — взволнованно произнес он, присев на край кровати. — Ты говоришь, что счастлива, а сама разбиваешь мне сердце слезами.

— Дай мне поплакать, Эугенио. — В голосе девушки Эугенио уловил столь знакомую ему нежность. — Дай мне поплакать… С тех пор как ты уехал, я все не могла выплакаться…

На Эугенио вновь нахлынули воспоминания, которые было испарились из его сердца, и, забыв на минуту, что он священник, он придвинулся ближе к девушке, положил руку ей на плечо и не заметил, как губы их легко соприкоснулись. Он ужаснулся и резко отстранился, будто наступив на ядовитую змею. Какое-то время они сидели молча.

— Ах, Боже мой, — нарушил молчание Эугенио, — что я медлю, я должен упасть перед тобой на колени и умолять о прощении…

— Прощении? За что, Эугенио?

— Ты так и не поняла, Маргарита? Разве не я обманул тебя, не сдержав клятвы? Разве не я причина твоих страданий?

— Ты ни в чем не виноват… Это я, безбожница, пыталась отвратить тебя от алтаря. Это я возомнила себя выше Бога, вот и расплачиваюсь за это… Но, знаешь, мне стало гораздо лучше, я даже не задыхаюсь.

Счастье видеть Эугенио в самом деле облегчило ее мучения, она из последних сил старалась не огорчать его.

— Тебе лучше, говоришь? Вот и хорошо, стало быть, священник тебе не нужен. Да и не вправе я исповедовать тебя. Прощай. Я не должен впредь приходить в твой дом.

— Ах, сжальтесь, падре, вы же не допустите, чтобы я умерла, не исповедавшись… Неужто вы не выслушаете меня?..

— Но ты сама только что сказала, что тебе лучше, ты сможешь дождаться возвращения здешнего священника.

— Я не хочу исповедоваться никому другому… Теперь, когда я могу исполнить клятву, что дала еще девочкой… Я верю, если не исполню ее, моя душа не спасется!.. Мне так плохо… Это временное облегчение, но я буду изо всех сил держаться за жизнь, если ты пообещаешь вернуться завтра.

Эугенио замешкался.

— Хорошо, я вернусь. До завтра, — тихо пробормотал он и поспешил покинуть дом в глубоком потрясении, как будто только что оправившись от страшного видения.

— До завтра, — вздохнула Маргарита, и голос ее тихим эхом отозвался в душе Эугенио.

Эугенио вернулся домой, охваченный самыми тяжелыми волнениями. Он не находил в себе сил бороться с охватившим его негодованием. Словно неопытный капитан, взявшийся за управление судном в бурных водах и испугавшийся пучины, он тысячу раз пожалел о своем, как казалось ему сегодня, скоропалительном решении облачиться в сутану. Долг священника, словно венец из шипов, вонзался ему в голову и приносил неимоверные страдания. Он никак не мог смириться с отцовской ложью, что вкупе с увещеваниями наставников подтолкнула его на принятие сана.

«Господи, зачем они решились на столь гнусный обман? — бормотал он про себя. — Кому нужно было искалечить судьбу двух еще не познавших жизнь людей! Если бы не эта ложь, если бы я по-прежнему верил, что Маргарита ждет меня, я ни за что не стал бы священником. Я лжец! Я предатель! Бедная Маргарита, ведь она страдала все эти годы не меньше меня! Я не смог оценить то сокровище, которое было уготовано мне самой судьбой, и променял его на сан священника, который мне не по силам!»

Эугенио не находил себе места, метался в нервном возбуждении, словно в бреду. Страсть, которую он считал до этого лишь болезненным напоминанием о прошлом, с новой силой пробуждалась. Страсть эта была подобна кустарнику, казалось бы замерзшему в сильные морозы, но вновь расцветающему с первым дыханием весны. Она, словно костер, потушенный дождем, готова была вновь воспламениться от одной лишь искры. Проснувшееся чувство ужаснуло его, оно могло уничтожить хрупкую преграду, выстроенную в его сердце долгими уроками смирения.

То были уже не воспоминания о нежной детской привязанности, не было это и юношеской страстью с томительной тоской, светлыми мечтами и ожиданием счастья. Это были плотские желания, так долго дремавшие в нем, а теперь полностью завладевшие им, ненасытная жажда удовольствия и наслаждения, жар, горячка. Бес сладострастия зажег свой факел и пытался сжечь его.