Тереза Ревэй - Время расставания

Внезапно воспоминания о прошлом захлестнули Александра. С часто бьющимся сердцем он отступил на несколько шагов и присел на деревянный ящик. Только сейчас Манокис заметил, что сложил ладони в молитвенном жесте. Суставы его кистей нещадно болели. Как и двадцать лет тому назад, он чувствовал привкус крови во рту, ощущал страшные удары по почкам и затылку, вновь видел молоток, занесенный над его многострадальными пальцами. А когда греку уже стало казаться, что он добрался до болевого пика, он ужаснулся, заметив бур дантиста, который приближался к его открытому рту, чтобы вонзиться в челюстную кость.

Александр больше не мог дышать, по его спине струился холодный пот. Он ничего не видел и не слышал, все его внимание было приковано к картине, высвобождающейся из скрывающей ее бумаги, к картине, которая спасла его, потому что нацистский офицер мечтал заполучить этот шедевр для своей коллекции и поэтому распорядился отпустить на волю никому не известного участника движения Сопротивления.

Валентина позировала обнаженной. Она сидела на соломенном стуле, бедра раздвинуты, выставляя на всеобщее обозрение голубоватые вены; полупрозрачная кожа шеи, груди; красные губы, набухшие от желания. И взгляд, Бог мой, какой взгляд!.. Сияние зеленой воды, надменность, скрывающая неуверенность. Молодая женщина, которая не знает себя, чье единственное оружие — совершенство тела.

— Александр, что случилось? О! Ты себя хорошо чувствуешь?

Манокис постепенно приходил в себя. Жан Пьер тряс друга за плечо.

— Держи, я налил тебе коньяка. Ты стал белым как полотно. Что на тебя нашло?

— Сколько ты хочешь за эту картину? — глухим голосом спросил Александр.

— За «Нелюбимую»? — изумился Жан Пьер. — Почему ты спрашиваешь? Ты собираешься ее купить?

Александр залпом опустошил бокал, и его лицо вновь приобрело нормальный цвет.

— Так сколько? — продолжал настаивать мужчина.

Грек поднялся, и Жан Пьер протянул руку, чтобы поддержать его. Но Александр оттолкнул протянутую руку, взял лежащий на стуле пиджак и достал из внутреннего кармана чековую книжку. Затем он уселся за стол друга, снял колпачок с черной с золотом перьевой ручки, которая лежала на стопке бумаги для писем, и когда по-прежнему ничего не понимающий Жан Пьер назвал цифру, начал писать.

— Что ты делаешь?

— Ты отлично видишь — я покупаю «Нелюбимую».

Манокис подписал чек и протянул его другу, и тот, потрясенный, посмотрел на указанную там сумму.

— Покупаешь? Вот так, ни с того ни с сего? А ты не будешь потом жалеть? Сумма-то весьма внушительная.

Улыбка тронула губы Александра.

— Возможно, когда-нибудь я тебе все объясню. А пока я хотел бы, чтобы ты убрал портрет из экспозиции. Он больше не продается, а я намерен сегодня вечером кое-кого удивить.

— Поразительно то, что каждый раз, когда кто-нибудь хочет выставить «Нелюбимую», она уплывает, как песок меж пальцев, — проворчал Жан Пьер. — Я знаю несколько человек, которые будут страшно разочарованы.

Но, упаковывая картину, Жан Пьер Тюдьё не мог скрыть своей радости. После месяца застоя дела его галереи вновь налаживались. Покупка «Нелюбимой» — добрый знак.

Александр пытался представить лицо Валентины, когда она увидит полотно. Сегодня вечером он ждал ее к себе на ужин. Как она себя поведет: опешит, смутится, разволнуется?

Вне всякого сомнения, они будут говорить о прошлом, о Пьере Венелле, который умер несколько лет тому назад, об Одили, которая вновь вышла замуж и теперь проводит время, путешествуя. Они вспомнят Андре, он — с уважением, она — с нежностью. У нее будет мечтательный, загадочный взгляд, и Александр подумает, что она так же прекрасна, как при их первой встрече, которая произошла сорок лет тому назад, когда молодая женщина в сером костюме, отделанном горностаем, в шляпке, надвинутой на глаза, вошла в его жизнь, чтобы остаться навсегда.

В тот же самый момент Валентина находилась неподалеку, она поднималась по улице Камбон, направляясь к дому, в котором жила ее дочь. Еще издалека она увидела, что ставни на окнах комнаты Камиллы закрыты.

Валентина колебалась, ей не нравилось, что она так нервничает. Вот уже десять минут она мерила шагами улицу, как праздношатающаяся дамочка. «Это абсурдно, в конце концов, она все же твоя дочь!» — сказала себе Валентина, осознавая, что Камилла всегда смущала ее. В отличие от Андре, мадам Фонтеруа никогда не знала, как реагировать на проявления бескомпромиссного, волевого характера дочери, к тому же Валентина не любила чувствовать себя виноватой, не любила, когда ее осуждали.