Анна Шехова - Поколение влюбленных

Но человек иногда имеет право на злость. Или нет? Главный Мужчина моей жизни после такого вопроса, наверное, перестал бы со мной разговаривать. Человек — он на то и человек, чтобы контролировать свои эмоции. Так сказал бы ГМ, и еще год назад я бы с ним согласилась.

Совершенно непонятно, на кого я злюсь. Больше всего, пожалуй, на себя. Потом на жизнь. И на водителя того джипа, который сбил меня два года назад. А еще понемногу на всех остальных, кто имеет смелость мечтать и думать о якобы существующем будущем. Я-то этой роскошью больше не обладаю.

Но я хотела рассказать про свой эксперимент. Он прервался на сорок третьей минуте. И совсем не потому, что у меня устали глаза или начала чесаться левая пятка. Просто настырно зазвонил телефон.

Я всей душой ненавижу это изобретение человечества. Оно вторгается в твое пространство вне зависимости от времени суток и, как правило, в самый неподходящий момент. Телефон — современный символ неуважения к человеческой личности.

Но к великому сожалению, я не могу его игнорировать. Возможно, сказывается долгая профессиональная привычка: три года я работала журналистом и жила, буквально не выпуская трубку из рук. С тех пор и ненавижу.

Если бы телефон был на своей базе, около двери в комнату, мне не пришлось бы отрываться от экрана. Но как назло, вчера я оставила трубку на кухне и теперь была вынуждена выползать из-под ноутбука, уютно покоившегося у меня на коленях. Телефон все звонил и звонил, так что кнопку «yes» я нажала, будучи уже очень раздраженной.

— Слушаю! — сказала я, постаравшись, чтобы по интонации стала очевидна моя нерасположенность к любым разговорам.

— Сашуля? Привет! — Это оказался Матвей, бывший одноклассник, с которым я когда-то была в очень хороших отношениях, подходивших под понятие дружбы. Это давало мне право не церемонясь сказать:

— Привет, Матвей. Знаешь, ты не очень вовремя…

— Если бы я был не вовремя, ты бы просто не взяла трубку, — резонно заметил он, — так что не ной, а послушай. Слушаешь?

— Слушаю, — смирилась я.

— Про Лизу ты, конечно, уже знаешь? — риторически спросил он. — Но ты не в курсе, почему она это сделала? Думаю, что нет. Вы же не очень хорошо общались последнее время.

— А ты откуда знаешь? — Его осведомленность меня задела.

— Она сама говорила, — отозвался он, — мы часто виделись весной. Так вот полагаю, что тебе ничего не известно и поэтому ты сидишь дома, строишь разные гипотезы, раздумываешь о бессмысленности всего сущего и прочее в том же духе. Верно?

— Не совсем, — пробурчала я.

— Готов поспорить, что на девяносто процентов я прав, — заявил Матвей, — но это не важно. Важно то, что нам надо поговорить. Чем быстрее — тем лучше. Завтра ты сможешь?

— Подожди, — я остановила его, — честно говоря, абсолютно не понимаю, зачем нам встречаться и о чем говорить. Если ты мне хочешь рассказать, почему Лиза покончила с собой, поверь, меня это не особенно интересует. Какая разница, если человека уже нет?

— Ее нет, но остальные еще живы, — ответил он.

Это подействовало хуже, чем… ну, не знаю — хуже, чем кружка ледяной воды за шиворот.

— Кто остальные? — Мой голос зазвучал как-то сипло и противно.

— Остальные наши. — Он тоже изменил интонации, заговорил немного тише. — Они еще живы. Саша, нам нужно увидеться и поговорить. Иначе все будет хуже, намного хуже. Ты же чувствуешь себя виноватой в смерти Лизы? Хочешь, чтобы вина стала еще тяжелее? Хочешь дальше выжидать?

— Ты о чем? — попыталась отвертеться я.

— Саша, не надо со мной играть. — Теперь в его голосе звучали железные нотки бывшего офицера. — Я знаю, что ты видишь.

Я не стала его спрашивать, откуда он знает. Это было очевидно — ему рассказала Лиза. Кроме нее, никто не знал. Я так и не решилась открыть это ни маме, ни психологу, к которому она меня водила, ни братцу, ни ГМ.

После этой реплики стало ясно, что Матвей не оставит меня в покое. Мы договорились встретиться завтра вечером в кофейне около моего офиса.

Хорошая у меня все-таки работа. Для лубочных текстов, которые идут в рекламные брошюры, не надо искусственно создавать себе творческое настроение, как это было во времена моей журналистской карьеры. Там хочешь не хочешь, а воображение приходится включать, дабы не опускаться до проходных сюжетов. А здесь всего за пару месяцев превращаешься в робота, который штампует тексты нужного качества со скоростью пишущей машинки.