Марина Юденич - Доля ангелов

Зная об этом страхе, я иногда позволяла себе шутить.

— Пей, не смакуя, — ласково советовала Антону, наблюдая, как тот самозабвенно наслаждается ароматом «Petrus» урожая 1963 года. — Скоро опять придется привыкать к портвейну. Слушай, а теперь вообще-то существует дешевый портвейн? Вроде того, который — помнишь? — разъедал пластиковые стаканчики? Наверное, нет. Ну ничего, будешь пить водку — это даже лучше. Сообразишь, по старинке, «на троих» с забулдыгами у палатки. И — на лавочку, в скверик.

— Не смей!.. — Антон захлебывался рубиновой роскошью «Petrus».

Бледнел.

И даже глаза, стремительно выцветая, белели, наполняясь неподдельным животным ужасом.

Он панически боялся краха, но одновременно сам приближал его, все ощутимее отбиваясь от стаи, нарушая — с каждым днем все заметнее — ее неписаные законы.

Именно тогда он начал пить совершенно так же, как двадцать лет назад: дико, безумно, до полной потери рассудка.

Впрочем, теперь это было намного страшнее.

Не для меня. Я-то могла легко избежать встречи — две квартиры в Москве, три загородных резиденции позволяли разминуться без особых проблем.

К тому же в пьяном бреду Антона мне не было места — и опасаться было нечего.

Двадцать лет назад, постоянно путаясь под ногами, я всего лишь раздражала его своим присутствием.

Теперь на смену раздражению пришли гнев и ненависть. Слава Богу, направлены они были не против меня — враги, окружавшие Антона, были персонами куда более значительными.

Ужас ситуации заключался в том, что, впадая в запой, он пытался расправиться с ними так же свирепо и безоглядно, как некогда со мной.

Разумеется, этих людей нельзя было просто выбросить в окно.

Да и Антон вряд ли удовлетворился бы теперь такой короткой и быстрой расправой. В воспаленном мозгу рождались изуверские планы. И — самое страшное! — возможность привести их в исполнение еще была.

Совершенно реальная возможность, подкрепленная высоким профессиональным мастерством людей, которых — я знала точно — он долгие годы скрупулезно подбирал, заманивал и постепенно приручал.

Словом, именно в ту пору, когда Антон стремительно скатывался в пропасть, пытаясь то ли зацепиться за мифическую соломинку, то ли в предсмертной ярости утащить в преисподнюю своих преследователей, — пролилась кровь.

Разбилось вдребезги несколько блестящих карьер.

Прокатился шквал оглушительных скандалов. Потеряны были большие деньги, не говоря уже о потрепанных нервах.

Слава Богу, в то время я уже полностью отошла от дел.

Вернее, была отодвинута, если не сказать больше.

Не суть.

Совесть моя чиста.

И это — главное.

— Идем отсюда, Слава! Не желаю наблюдать, как этот несчастный Ромео окончательно растечется слезной лужей.

Невидимый Слава безропотно подчинился.

Снова раздались шаги, звук закрывающейся двери.

И тишина.

Рыдания Антона смолкли.

Потом раздался голос — изменившийся, но вполне узнаваемый:

— Ты меня слышишь? — Вопрос был окрашен осторожной лаской.

И даже некоторый испуг сквозил в нем, и отчетливо слышалась неуверенность, будто Антона обуревали те же сомнения: я ли это?

Или некто удивительно похожий на меня и непохожий одновременно.

Словом, известная шарада — найти отличия на двух картинках. А картинки одинаковые на первый взгляд. Но отличия есть — известно доподлинно.

Вот и гадай.

По всему выходило — гадать теперь предстояло Антону.

Его настал черед.

— Слышу, — отвечаю я и, чтобы окончательно рассеять сомнения, добавляю: — Можешь не сомневаться…

«…это я» — не успеваю договорить. Антон не дает закончить.

У него — свой вариант.

И я, похоже, снова основательно заблуждалась, полагая, что Тошу обуревают те же сомнения, что и меня.

Отнюдь.

У него другие вопросы. И проблема другая, впрочем, мучает она его ничуть не меньше.

— …в том, что ты все помнишь? Я и не сомневаюсь. Но подумай, разве тебе будет лучше, если меня посадят? Ведь нет? Рассуди здраво. Ты разумная девочка!

Бог ты мой, «девочка»!

Теперь я, пожалуй, уже и не вспомню, когда Антон называл меня девочкой.

Называл ли вообще?

Нет, определенно называл — раз или два. В самые первые дни знакомства.

А после — ни-ни.

И вот вам, пожалуйста, снова «девочка»! К тому же разумная.

Какие нежности при нашей-то бедности, как говаривала некогда моя покойная бабушка.

И тут впервые с того момента, когда очнулась в безмолвном белом пространстве, я отчетливо — настолько, что оторопь берет — постигаю неожиданную истину.