Ольга Дрёмова - Танго втроём. Жизнь наизнанку

— Вроде как Анна, а вроде как и не она, — едва заметно шевеля губами, тихо прошептал Шелестов и, подтолкнув локтем стоявшую рядом с ним жену, кивнул на маленькую, худенькую фигурку, едва видневшуюся из-за бортов свежеструганых досок гроба.

Сложив ручки на груди, Анна и впрямь выглядела неправдоподобно маленькой и сухой, будто лёгкая, тёмная щепочка, по случайности отколовшаяся от ствола. Закинув голову назад и устремив в небо заострённый узкий подбородок, она лежала неподвижно, но, когда по верхушкам старых, раскидистых деревьев пробегал ветер, на её бледном, словно восковом, лице мелькали замысловатые тени, и тогда казалось, что, внимательно прислушиваясь к словам батюшки, она одобрительно улыбается.

— …якоже повелел Еси, создавый мя, и рекий ми: яко земля еси и в землю отыде-э-эши… — обращаясь к Небесам, святой отец вскинул голову, длинно посмотрел сквозь просветы ветвей в сентябрьскую синь, и на какой-то миг его ярко-зелёные глаза, будто слившись с вечностью, стали почти прозрачными.

— Как подумаю, что ей всего сорок восемь было, так мороз по коже. — Стараясь не глядеть на лицо Анны, Анфиса с трудом протолкнула застрявший в горле тугой, неподдающийся ком.

— Будет тебе. — Словно прочитав мысли жены, Григорий нащупал своими шершавыми, загрубевшими пальцами руку Анфисы и, слегка сжав ладонь, понимающе выдохнул: — Ты на себя-то всякую беду не примеряй, а не то она быстро в дом зачастит.

— Так ведь я Анны на пять лет старше, — сорвавшись с шёпота, голос Анфисы дрогнул.

— И что с того? Вон, поди ж ты, Салтычихе девяносто восемь, а может, и все сто давно, никто ведь не знает, — мотнув головой назад, куда-то в сторону деревни, Григорий недовольно насупился.

— И что?

— А ничего. Живёт себе потихоньку, сопит в две дырочки и помирать не торопится.

— Так то — Салтычиха, она и двести проживёт, такое барахло разве кому требуется? — Поправив на голове чёрный платок, Анфиса качнула головой и поджала губы.

— …а можи все человецы пойдём, надгробное рыдание, творящее песнь…

— Зря наша Любанька на себя брюки нацепила, — скосив глаза на стоявшую поодаль дочь, Григорий напряжённо повёл шеей, — вон, вся деревня на неё таращится, словно на жирафа в зоопарке. Чёрт-те что и с боку бантик, уж могла бы на похороны, как положено, в юбке явиться! — Григорий, ловя осуждающие взгляды соседей в сторону Любы, низко нагнул голову, и Анфиса увидела, как под загорелой кожей на скулах мужа стали расплываться горячие пятна малиновой темноты.

— И чего ты к ней цепляешься, она же городская, у них в Москве все так ходят, — попыталась урезонить раскипятившегося мужа Анфиса.

— Машка тоже городская, однако на то, чтоб отца с матерью не позорить, ума хватило. — Сжав зубы, Шелестов заиграл желваками скул. Шурша засохшими зубчиками, плакали редкими золотыми слезами берёзы; поднимаясь к самому Богу, уносились в звонкую синь вечности слова заупокойной молитвы, а в ушах Григория, отдаваясь многократным эхом, плыли густые волны переполнявшего его стыда.

— Ты глянь, Гришка сейчас со сраму под землю ухнется! — толкая мужа в бок, многозначительно повела бровями Вера. — Ты видел, какую гадость на себя их Любка нацепила? Это же додуматься надо было!

— А ей идёт. — Архипов, сосед Шелестовых, покосившись на жену, представил свою упитанную половину в городском брючном наряде и еле удержался, чтобы не прыснуть со смеху. — А ты, Верк, сознайся, из зависти Любку чернишь? Небось сама была бы не прочь щегольнуть, да на твои окорока ни одне штаны не налазают?

— Ах ты, охальник ты эдакий! — чуть не поперхнулась от возмущения Вера. — Что ты такое говоришь? Да я бы никогда не насмелилась на похороны в портках заявиться, тем паче к свекрови!

— Какая ж она ей свекровь, когда её Кирюха на Марье женатый? — одёрнул жену Архипов.

— Да мало кто на ком женат, Любка ей внука родила, — резонно возразила та.

— Если бы не покойный Савелий, царство ему небесное, никогда бы Кирюха на Марье не женился, — вступил в разговор стоявший неподалёку Смердин.

— Кто б на ком женился, а кто — нет, — это ещё тот вопрос, — шевельнув приплюснутыми широкими ноздрями, приглашённый на похороны Филька, вдовый мужичок лет шестидесяти из соседней деревни, сипло хлюпнул носом. — Я вам так скажу: Кирюха — ещё тот жук, не позарься он на Машкино приданое, ничего б из ентой затеи с женитьбой, окромя фантиков, не вышло. Не таковский был Савелий, оглоблю ему в дышло, штоб единственного сына в распыл пустить.