Тамара Кандала - Как вам живется в Париже

— А это Мика Членов, — сказала я, почему-то игриво, видимо, от смущения.

Повисла пауза… И тут она расхохоталась. Но как! За этот хохот ей можно было простить многое. Она заливалась на все лады, захлебываясь от восторга, как дитя, которое щекочут, хлопала себя по бёдрам от переизбытка чувств и даже погладила его по лысине, как бы в утешение.

— Я… это… а… а… ха… ха… ха…а… ха, — заходилась она, — это… псс… — пыталась выговорить она что-то сквозь слёзы, — …это… ссп… это псевдоним?… — наконец умудрилась произнести она.

— Вы мне льстите, мадам, — невозмутимо ответил Мика.

Вернувшись домой, я в лицах изобразила всю сцену мужу и спросила, что делать? Говорить Лазьке? Или нет?

— Это ничего не изменяет, — сказал он. — Лучше не говорить. — И добавил: — Он может умереть.

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво спросила я.

— Я бы умер, — сказал он, — если бы тебя умканул арабский шейх (он обожал выкапывать такие словечки и использовать их где надо и не надо, безбожно коверкая).

— Но я не могу быть свидетелем на такой свадьбе! — причитала я. — Это профанация!

— И это ничего не изменяет, — ответил мой мудрый муж, — он возьмёт другого свидетеля.

Но свадьба не состоялась. За два дня до неё позвонил Лазька и сказал, что свадьба отменяется, так как невесту украли. Голос при этом у него был на удивление спокоен.

— То есть как украли? — уже понимая, что произошло, спросила я.

— А так. Приехал арабский шейх на здоровенном лимузине, прислал двух «боев», те быстро собрали вещи и она с ними — была такова. На этот раз, с паспортом. Значит, не вернётся, — констатировал он.

Я молчала на другом конце трубки. Ну что я могла сказать?

— Ну что молчишь? — спросил он. — Это же всё в точности по твоему сценарию, тютелька в тютельку. Прорицательница ты наша…

— Для этого не надо быть прорицательницей, — грустно сказала я, — но мне на неё плевать, ты-то как?

— Я ничего, — сказал он спокойным голосом, от которого стыла кровь в жилах, — хуже уже не будет. И на том спасибо, — и повесил трубку.

Теперь начнёт выздоравливать, решила я, чтобы себя успокоить. Но было как-то не по себе. Этот голос. Эта тупая безнадёжность в нём. Я подумала, не поехать ли к нему… так… на всякий случай. Но был уже час ночи и я не поехала.

Я начала ему звонить с семи утра, зная, что на работу он выходит примерно в восемь тридцать. Никто не отвечал. И эти длинные гудки в трубке звучали для меня как сирена «скорой помощи». И я сорвалась.

Я долго звонила в дверь, потом стучала кулаками, потом ногами. На шум открылась дверь напротив и показалась старушка, такой божий французский одуванчик, из тех, кто заранее покупают себе место на кладбище, ставят памятник, выгравировав на нём только дату рождения, высаживают цветочки и, нарядившись, ходят потом к себе на могилу (знала я одну такую).

— Месье увезли в госпиталь, — сказала она мне.

— В какой госпиталь?! Когда!? Он жив?! — заорала я.

— Был жив, когда увозили, но без сознания.

И рассказала мне, как он позвонил к ней в дверь среди ночи, и когда она, надев халат (и накрасив, на всякий случай, губы, подумала я), открыла, то нашла его «вот здесь», она показала место у своей двери, скорчившегося от боли и уже без сознания. Она и вызвала «скорую».

Я поехала в указанный госпиталь. К нему меня не пустили, сказав, что он в реанимации. Но зато, назвавшись сестрой, мне удалось поговорить с врачом. Он пригласил меня в кабинет и, заверив, что опасности для жизни больше нет, стал задавать странные вопросы. Из них я поняла, что он очень сомневается в Лазькиной вменяемости. И он подтвердил это, сказав, что ему вызвали психиатра.

Наконец, мне удалось из него выудить, что Лазик, видимо, пытался покончить с собой, но сделал это очень странным способом.

— Он проглотил бритву, — сказал врач.

— Бритву?! — не поверила я, представив себе почему-то, как он пытается заглотить безопасную бритву, такую, складную, с длинным лезвием, которой брился когда-то мой папа.

Тогда врач вынул из стола коробочку, открыл её и показал мне лежащую там обыкновенную бритву, обоюдоострую, посверкивающую, как ни в чём не бывало своими зазубренными боками.

— Вот это мы из него вынули, — сказал он, — ещё немного, и было бы поздно. У него было сильное внутреннее кровотечение.

Меня пустили к нему только через два дня. Он лежал серый, обросший, отрешённый, под капельницей и весь опутанный какими-то трубочками, скрестив свои тонкие руки поверх одеяла. Опять, как в голливудском кино, подумала я.