Марина Преображенская - Отражение звезды

Ключи никак не находились. Их не было ни в кармане кителя, ни в брючных карманах, ни в портфеле. Слон мешал, торт норовил выскользнуть из ленточною плетения крест-накрест, розы кололи ладони толстыми острыми шипами, и он прекратил бесполезные поиски. Зажал торт в зубах, вспомнив, что то же самое проделывал доберман его приятеля, выставил цветы вперед, чтоб когда Милка заглянула в глазок, увидела в первую очередь их, и нажал на кнопку звонка.

За дверью стояла тишина. Он снова нажал на кнопку звонка и прислушался. Ни звука. Он взялся за ручку и потряс ее. Его охватило небывалое волнение и тревога, постепенно переросшая в испуг. Он испугался, как пугаются маленькие дети внезапно наступившей темноты. Он стал стучать по двери сначала кулаком, потом ногой, бросил на пол слона и взялся за ручку двумя руками.

Дверь неожиданно открылась. Растерянная, испуганная, все такая же худенькая и бледная Милка стояла на пороге, загородив собой проход, и виновато улыбалась.

— Саша…

— Я войду? — Он все понял. Глаза их встретились, и он понял все. — Кто? — спросил он одними губами.

— Химов, — одними губами ответила Милка.

— Давно?

Мила отвернулась и кивнула. Он взял ее дрожащую ладонь в свои большие и горячие руки. Мила не смотрела на него, и он чувствовал, что летит в пропасть. Летит со свистом в ушах, скрежетом и звоном и вот-вот грохнется оземь.

— Где дочь? Я могу посмотреть на нее? Могу?

Мила снова кивнула, но руки не отняла. Так и пошла с ним в детскую мимо спальни. Тусклый свет сочился сквозь приоткрытую дверь, и Аганин каждой клеточкой своего тела чувствовал присутствие в их спальне — теперь уже не их с Милой, а Химова — бывшего сослуживца и однокашника по училищу — и Милы, любимой и единственной женщины в его жизни.

Он отвернулся от полоски света и сжал кулак левой руки, не выпуская из правой Милиной ладошки. Будто что-то могло еще измениться между ними, будто эта ладошка в его руке есть некий символ, обещание, объяснение…

Огромный розовый слон примостился у детской кроватки. Торт остался у порога по ту сторону закрытой двери. Цветы оказались в Милиной руке. Натулечка спала, и белый цветок пустышки качался в ее пухленьком ротике, как солнечный зайчик на морской глади.

— Я люблю тебя, — Аганин прижался к жене и почувствовал, как пламя, рдеющее в его груди, обожгло горло. Он замолчал.

— Не надо, Саша…

— Я знаю, что не надо… Я люблю тебя, — прошептал он и, повернувшись, быстрыми шагами прошел сквозь квартиру, как сквозь ледяную глыбу, обдирая до крови застывающую душу.

— Саша! Са-аша-а!! Постой! Я хочу сказать тебе!!! Постой!

Он летел через ступеньку, через две, через лестничный пролет и сквозь подступившие к глазам слезы видел площадки, перила, ступени, окна, почтовые ящики. Адская боль любви и предательства.

— Постой! — Мила выбежала следом за ним и стояла босая на бетонном порожке, на том самом, где только что стоял он и очищал хобот мягкой игрушки.

Сейчас Аганин не знал, может ли он любить. Он перестал верить в любовь. Он столько лет скитался по чердакам и подвалам и жил одиноким волком, что совершенно выпал из социума.

Его вышвырнули за борт, списали с корабля, предали. Никто его не пожалел, даже мать, которой он позвонил в тот вечер. Даже она, принимая бутылку коньяка в дар и выслушивая его сбивчивый рассказ, лишь сухо произнесла:

— Ты же знаешь, я ничем не смогу помочь. — Она посмотрела на настенные часы, из которых только что вынырнула кукушка и сообщила осипшим голосом время, а точнее — четверть шестого пополудни, и снова нырнула в гнездышко, из которого не могла вырваться уже более полувека. — Судись… А что еще? У меня жить негде, ты же знаешь…

— Да-да, — он знал. У матери своя жизнь. Она пытается компенсировать то, что недополучила в молодости. Хотя в этом была не его вина — он рос у бабушки, потом в интернате, потом в военном училище, потом… — Я пойду.

— Иди. И мой тебе совет — не оставляй этой стерве квартиру! Пусть мотает в свой Норильск. Я всегда говорила: дела с лимитой до добра не доведут. Ты ей и квартирку, и обстановку, и машину… Дурак! — вдруг зло выплюнула она и презрительно отвернулась. — Дурак и есть! Все равно палец о палец не ударишь — в подвале подохнешь, попомни мое слово.

— Я пойду, — снова произнес Аганин и ушел.

В подвале он и зажил. Сначала держался особняком и в пределах приличия. Потом обрел подходящую компанию — по Сеньке и шапка. А однажды нашел на вокзале большой бумажник. Денег оказалось много — почти на неделю хватило и ему, и его дружкам. Пили-гуляли-гудели. Пришел в себя в заброшенном сарае далеко от Москвы. Голова болела от страшного похмелья, тошнило и трясло всего, как в лихорадке. Провалялся почти весь день, изнывая от жажды и ломоты в висках, а когда нашел в себе силы подняться и осмотреться, чуть не сошел с ума от ужаса.