Пабло Симонетти - Граница дозволенного

Любовь к растениям у меня от бабушки Росетты, которую настолько не интересовали повседневные бытовые проблемы, что даже маменькины излияния она слушала с отсутствующим выражением лица независимо от темы и обстоятельств. Свои последние годы она прожила с нами и не упускала возможности, взяв меня за руку, погулять по саду. Бабушка была высокой, дородной, белые как лунь волосы взбивала в пышный начес. Когда я отказывалась ее сопровождать, вмешивалась мама, и тут уж отвертеться не удавалось. Мы жили тогда почти в пригороде, на Пьедра-Роха в районе Лос-Доминикос, и какие только птицы не гостили в нашем саду — певчие дрозды, скворцы, длиннохвостые трупиалы… Моим одноклассницам в сутолоке городских улиц встречались разве что воробьи. Бабушка показывала мне, как обращаться с растениями, заставляя заучивать названия всех, что еще способны были рассмотреть ее слабеющие глаза. С разрешения мамы она отгородила в саду тенистый уголок и там, под парой старых мыльных деревьев, посадила азалии. Особой ее гордостью была махровая оранжевого цвета и еще одна, усыпанная мелкими желтыми цветками. По средам, когда приходил садовник, бабушка проводила во дворе весь день, раздавая указания. Я, возвращаясь из школы, слышала из своей комнаты ее прерываемое длинными паузами бормотание и недоумевала, какая радость от столь монотонного занятия. Только после бабушкиной смерти у меня проснулся интерес к природе. В шестнадцать лет я стала ухаживать за ее азалиями и совершать вылазки в дикие холмы, находившиеся сразу через дорогу. Тем самым я определила свою дальнейшую судьбу.

После расставания с мужем мне хотелось только одного — вернуться на лето сюда, в эти холмы, между которыми притаилась деревушка Рунге. С момента первой мысли о разводе мы прожили вместе еще полгода. Чувствуя, к чему все идет, я не брала новых проектов, а с текущими старалась закруглиться побыстрее, чтобы выкроить отпуск с середины декабря по начало марта. Мы еще ничего не обсуждали, но скорее всего городская квартира перейдет Эсекьелю. Она у нас в центре, в жутком здании с серым от автомобильных выхлопов фасадом. Но зато там просторные комнаты, высокие потолки и великолепный вид на «вертикальный сад» — зеленые подножия холма Санта-Лусия. Этот вид, как и лощина в Рунге, нас и покорил (а еще смешная для таких хором цена). Мы вселились в октябре 1998-го, когда до обострения проблем еще было далеко, а общий ипотечный кредит казался чем-то вроде вторых брачных уз. Остаться без городской квартиры, конечно, плохо, но я все равно к ней не особенно привязана. Она помнит худшие наши времена — конец отношений, — дни, наполненные отчуждением, страхом и жалостью. Может быть, останусь жить в Рунге. Это вполне осуществимо. Район застраивается, без работы не останусь. Правда, есть опасность профессионального застоя — в этих местах не строят роскошных особняков с садами, но можно ездить в Сантьяго или при необходимости останавливаться у Хосефины. А еще лучше у Роке, если у нас с ним сладится. Или даже снять маленькую квартирку. До города всего полтора часа езды на машине, кати себе и думай о чем хочешь.

Эсекьель сейчас, наверное, у себя в кабинете. Запасшись сигаретами и виски, барабанит по клавиатуре, сочиняя очередную критическую статью. Хотя нет, уже ведь полдень. Значит, устроился в кресле у окна с отобранной для рецензии книгой. Выкуривает по сигарете каждые полчаса, делает пометки, слушает классику и время от времени поглядывает на холм. А перед тем как сесть за статью пропускает стаканчик для настроения — верное средство раскрепоститься, когда нужно поддержать разговор на публике. Эсекьель не алкоголик, совсем нет, но вне родных стен без порции спиртного или косячка даже двух слов выдавить не может: «да», «нет», «ладно», «не надо». Тихоня, в чем-то слегка старомодный, он комкает даже дежурные светские реплики, и только доза превращает его из робкого ангела в раскованного демона. Он заразительно смеется, блещет красноречием, фонтанирует рискованными замечаниями, играет бровями, а в глазах загорается лукавая искорка.

В этой демонической ипостаси он передо мной и предстал, когда я пришла в гости к его отцу. Мне было двадцать четыре, я уже несколько месяцев получала второе высшее, изучая ландшафтный дизайн при Католическом университете. Ландшафтную архитектуру у нас вел корифей из корифеев — Габриэль Баррос, чьи немногочисленные творения были воплощением концептуальной строгости. Меня с моим агрономическим образованием обилие специальной терминологии в его лекциях поначалу ставило в тупик. На агронома я отучилась по настоянию родителей: мама считала ландшафтный дизайн развлечением и требовала, чтобы сначала я получила более надежную профессию, отец же, как медик, доказывал необходимость прочной научной базы. С лекциями мне в итоге помог узнавший о моих мучениях однокурсник Мигель, он заодно поведал, что Баррос знаменит неуступчивостью и принципиальностью — как со студентами, так и с заказчиками. Своим студентам он внушал: обсудили с клиентом заявку — и больше ни на какие дилетантские капризы не ведемся. Эта слава несгибаемого обрекала его на затворничество в стенах аудиторий архитектурного факультета. В каждой его фразе, в каждой прочерченной линии чувствовалась одержимость профессией. Имена своих двадцати студентов он запомнил мгновенно и так же быстро определил потолок наших способностей. «Вы, Амелия Тонет, — он называл нас на вы, — чувствуете растения, разбираетесь в них, но рисуете отвратительно. Не набьете руку на эскизах, не получите ощущения пропорций и перспективы. Заведите блокнот для набросков — перед вами наконец откроются все три измерения». Он относился к нам с теплом и участием, не опускаясь при этом до панибратства. За наши работы Баррос переживал как за свои, всегда держал двери своего кабинета открытыми, охотно беседовал после занятий в столовой или в зеленых патио колониального кампуса, интересовался нашей жизнью — даже романчиками на курсе. Еще он умело пользовался своими актерскими способностями — не упускал случая процитировать подходящий афоризм, с лету изобразить забавный акцент, состроить гримасу в ответ на очевидную глупость.