Наталья Калинина - Яд в крови

— Понятия не имею. Я с ней не знаком.

— Так познакомься, черт побери! — рявкнул Игорь и собрался было заехать кулаком по оконному стеклу, но Сутягин успел схватить его за локоть.

— Успокойся. Зачем она тебе? Ее свекор большой начальник в той самой конторе, которая на каждом шагу делает нам мелкие и крупные пакости. Я сам узнал об этом случайно от одного педрилы уже после того, как товар был за океаном. Честно говоря, я тогда здорово струхнул и поджал хвост. Но на этот раз все вроде бы обошлось.

— Плевать я хотел на ее свекра. Мне нужна она, а не этот старый кретин. Ты что, совсем забздел? Тогда валяй в отставку.

Сутягин набросил на голые плечи полосатый махровый халат и ушел куда-то в дом. Он вернулся минут через пять с пухлой записной книжкой и в очках на носу. Перелистнув несколько страниц, продиктовал номер телефона, который Игорь немедленно записал на клочке валявшейся на диване газеты.

— Я тебя предупредил, — проворчал он. — Сам лезешь на рожон.

Игорь его не слышал. Он бросился к машине и уже через пять минут пер по трассе, превышая все мыслимые и немыслимые скорости.

Но телефон упорно молчал, хотя Игорь звонил по нему в разное время суток раз по пятнадцать на день. Не надеясь на связь, он теперь часто дежурил напротив дома из светло-желтого кирпича, обсаженного елочками. Однажды двое молодых людей в штатском вежливо, но настойчиво попросили его убрать машину. Стиснув зубы, он подчинился, свернув в соседний переулок, откуда просматривались все подступы к дому. Этой девушки наверняка сейчас нет в Москве. Быть может, ее уже вообще нет в Советском Союзе. Но он не успокоится, пока не отыщет ее.

Вечерами он пил водку на своей неубранной кухне и метал нож в большую репродукцию со скульптуры «Мыслителя» Родена на стене.

Николай Петрович умер через двое суток, так и не придя в сознание. Маша послала в Плавни срочную телеграмму, как только узнала о его болезни. Но почта там оказалась выходной, к тому же накануне Таисия Никитична подвернула ногу и сразу выехать не смогла. Она приехала в день похорон, сопровождаемая Толей, который почти тащил ее на себе. Ни он, ни Таисия Никитична не проронили ни слезинки, даже когда гроб опускали в могилу. Машу, напротив, душили слезы. Толя смотрел на ее родное зареванное лицо, и у него больно сжималось сердце от того, что он не в состоянии ей помочь.

— Выпей водки, — посоветовал он на поминках. — Плакать не надо — его душа еще среди нас и очень за тебя переживает. Бог дарует жизнь, он же дарует и смерть. Это, мне кажется, так естественно.

— Нет, это очень больно и жестоко. Мы… мы так мало любили его, а он… — Она всхлипнула, наклонилась к Толиному уху и сказала: — Теперь я осталась одна.

Ему очень хотелось сказать: «Это неправда. Я всегда с тобой. Я сделаю для тебя все, что угодно». Но на самом деле он ничего не мог для нее сделать.

— А дом мы уже почти закончили. Я все думала: вот выйдет Коля на пенсию, переедет насовсем в Плавни, и заживем втроем, по-семейному. Пустой дом стоит, тихий — ни голосов в нем, ни шагов не слыхать. Я даже ночевать там боюсь. — Таисия Никитична вдруг заплакала, размазывая по щекам слезы своей скрюченной ладошкой. — Что с нами теперь будет? Ты наверняка не захочешь там жить, а продавать жалко, ой как жалко. — Она схватила Машу за руку, привлекая к себе ее внимание. — Красивая ты и вся городская. Тебе развлечения нужны, театры, концерты. А у нас глухомань да и жизнь тяжелая — сад, огород обрабатывать нужно, к одному колодцу за день раза три сбегать приходится. Но я к этому месту так привыкла, так привыкла. Пускай меня там схоронят.

— Зачем продавать? — удивилась Маша. — Живите, как жили. Теперь это ваш дом. Может, когда-нибудь я приеду…

Это «когда-нибудь» показалось ей самой несбыточным и очень-очень далеким. Прежде чем ему свершиться, наверняка придется претерпеть много невзгод, страданий, мук. Жизнь последнее время казалась ей сплошным сражением, и короткое появление в ней Эндрю еще больше обострило и усилило тоску.

Маша знала, что дом принадлежал ее отцу. Когда отец исчез, Устинья сказала как-то: «Дом нужно переписать на тебя. Ты его единственная наследница и хозяйка всего, что после него осталось». Кажется, она так и сделала — она показывала ей несколько лет назад какую-то бумагу, в которой было написано, что земля и все постройки на ней принадлежат ей, Марии Андреевне Соломиной. Устинья хранила все ценные бумаги в сумке, засунутой за стопку постельного белья в шкафу. «Но Ян ведь тоже наследник. Такой же, как я, — подумала Маша. — Ему принадлежит половина всего, что там есть. Мы — две половинки одного целого…»