Ольга Цыпаева: Янтарная бусина: крестьянка

Иногда вечером, встретив стадо с пастбища, Катя бежала к подружкам. Весело же было! Играли в лапту летом, а зимой, когда было больше свободного времени, катались на санях — неслись так, что только ветер свистел. Гора начиналась как раз за их огородом и уходила вниз к реке. Каталась вся молодежь, от мала до велика. Здесь не было разницы в возрасте, даже старший Шурка улюлюкал от восторга, несясь на санях к реке. Всем было весело. Казалось, нет конца этому счастью. Оно безгранично и постоянно.

Однажды ночью в дверь постучали. Стук был громким и нетерпеливым. Пока одевался отец, дети побежали следом за матерью, посмотреть на непрошеных гостей. В дом ворвался холодный влажный ветер с реки. В просвете показалась фигура Федьки Шашкина — местного бездельника и пьяницы. Показалось странным, что мама его впустила, — ведь он совсем недавно ломился в каждый дом, просил опохмелиться, а его все гнали от ворот: «Работать надо, а не попрошайничать». Мама зажгла керосиновую лампу. Следом за Шашкиным зашли двое здоровых мужиков и молодая баба. Незнакомцы были одеты в кожаные штаны и комиссарки. А у Федора сбоку на поясе висел наган.

— Вот это да… — с восхищением протянул Борька. — Настоящий маузер! Дядь Федь, дай посмотреть!

— А что, батянька тебе не купил, что ли? Денег пожалел? — по-хозяйски садясь на скамью, гундосил Федор.

— He-а… Он мне деревянный купил, а этот настоящий, поди, похож…

Еще что-то хотел сказать Борька, но мама на него так посмотрела, что говорить дальше расхотелось.

— Идите в заднюю, дети, не мешайте взрослым.

Из задней вышел отец. Интересно он был одет. В красноармейскую форму, в которой с войны вернулся. На груди поблескивали медали. Из рукава гимнастерки торчала культя, хотя обычно он ее прятал даже от близких.

Через щель дети наблюдали за происходящим. Старший, Шурка, сжимал кулаки так, что было слышно, как хрустят косточки. Маленький Борька не отводил глаз от маузера. Катенька смотрела во все глаза на отца, такого статного и гордого в этой военной форме.

— Ну, что застыл, Иван? Садись. Приказ тебе зачитывать буду.

— Я в своем доме, и ты здесь не хозяин, чтоб мне указывать. — Было видно, как у отца задергалось веко.

— Это ты пока хозяин. Еще один день похозяйничай и… — зло буркнул Федор, делая ударение на слове «пока», а дальше затараторил что-то непонятное из постановления райисполкома.

— Да как ты смеешь, гнида! — Отец сжал свой единственный кулак. — Пока ты, сопляк, по девкам шлялся и самогонку пил, я за тебя в Красной Армии кровь проливал и руку там оставил! Я в окопах вшей кормил, а ты у жены на горбу сидел да приданое ее пропивал… Дармовщинки захотелось, тунеядец паршивый? А на вот тебе! — Отец сложил из трех пальцев характерный знак и поднес к самому носу обалдевшего Федьки. — Ты попробуй разок, встань на заре да в поле выйди — поработай. За всю свою жизнь никчемную ты и к земле-то не подошел ни разу, ни разу не проснулся раньше обеда. Кто тебе не дает построить дом? Кто тебе мешает с двумя-то руками скот держать? Кто?! Лень твоя. Хмельное жрать каждый может… Я красноармеец, инвалид. Я за Советскую власть в боях сражался. И награды имею — вот, смотри. — Отец выпятил грудь. — И меня Советская власть не обидит, не для того она меня этих медалей удостоила…

— Попрошу не оскорблять комсомольца! — взвизгнул Федька, немного пришедший в себя от отцовской тирады. — Ты кулак, Ванечкин, а кулак — это враг народа. А народ — это я, и ты мой враг!

Никак не ожидал Федор такого нападения со стороны Ивана. Ждал, что упадет тот перед ним на колени, что просить его будет, а он, Федор Кузьмич Шашкин, надменно и уверенно дочитает документ. Не вышло. Дрожал голос у Федьки, как будто и не решение наркома перед ним, а какая-то кляуза постыдная. Испугался он, что грехи его вспомнили да еще и при городских «соратниках» высказали, тут всякий смутится. Баба в штанах прыснула, увидев, как струхнул Федька.

— В двадцать четыре часа освободить дом… Полная конфискация имущества… За невыполнение приказа расстрел! — скороговоркой дотараторил Федор и как-то по-кошачьи вскочил со стула и побежал к двери. Еще до того, как отец размахнулся и ударил кулаком по столу.

— Вон!!! Вон из моего дома! — Полетела на пол и глухо звякнула крынка с молоком.

Городские «соратники» Федьки Шашкина неуверенно, но шустро пробирались боком к выходу. Хлопнула дверь. Стояла тишина, прерываемая судорожным дыханием отца.

— Шур, а Шур, чёй-то читал дядя Федя? — теребил за штаны Борька старшего брата. — Смешной он какой, ночью пришел и читать начал, а потом убежал, а на дворе темно, дождь и волки воют. Слышь, Шур, ну, чё молчишь-то?