Альфред Жарри - Любовь абсолютная

А когда женщина — так стара, то это уже не возраст.

Это — искусство.

Господин Бог, создавая Мириам, был словно скульптор, лепивший Венеру, которая явилась к нам в год Первый двадцатого века без своего изъяна — еще более верного признака старости, чем выпадение волос, — с руками.

Госпожа Жозеб — менее чем Мириам и, причем, во всем.

И самое главное — менее красива.

И это менее , предполагающее сравнение, не имеет для Эмманюэля никакого значения.

Ибо он замечает уже во второй раз, что две его возлюбленные или, точнее, любовница и жена, совсем не похожи.

Мириам — блондинка.

Вария — брюнетка.

Это отличие слишком парадоксально, чтобы им пренебрегло его богатое воображение.

Но оно — реально.

Сам Жозеб вряд ли узнал бы свою жену в Мириам.

Золото, поднесенное Царю-Богу и сверкающее на голове какой-нибудь незнакомки, обрадовало бы Жозеба куда больше, чем раздвоенная лента супружеского шафрана на его собственном лбу [66].

Господин Жозеб, вот почему та, что не ваша жена — жена Бога! — блондинка [67].

Смеженные веки, как сведенные руки, скрывают ресницы.

Пряди, что разглажены и со лба откинуты, непреклонным затылком распластаны по простыне.

Весь лик — вытянутый овал гладкого воска.

Статуя.

И если вы приподнимите эти веки, то обнаружите там не больше зениц, чем в обнаженных грудях.

Белок — молоко иль скелет — очей.

Статуи — проэпилированные даже там, где отродясь не бывало никаких волос , — векам на милость сохранили свои стеклянные глаза в оправе.

Так значит, бывшая ваша жена — блондинка.

Злато, в дар поднесенное Царю, на голове скорбящей Мирры [68].

Но вот госпожа Жозеб пробуждается.

Нос морщится, как мордочка у зверька, что фыркает от меховой щекотки.

Глаза, после подъемных усилий век, на белом лике Другой появляются разом, словно врываются негры, или — не будь они так красивы — словно пуговки, что пришиваются на ботинки машинкой специальной; они красуются, удивляются.

Ресницы иссиня-черные кустятся.

Столь обильная растительность как камнеломка на мертвой Венере — и распадается мрамор на клетки, и от былого шедевра остается лишь плоть.

Ах, как представить отчаяние Пигмалиона [69]; если бы был не дурак, мог бы статую сотворить, а сварганил заурядную самку!

Но Господин Бог избегает шаблонных решений.

Иначе он не был бы Господином Богом.

Он отдаст Адаму взятое у того ребро.

Иль, на худой конец, обломок обглоданный.

Также считает и госпожа Жозеб.

Сидящий мелкий зверек (всякая женщина, даже большая, если раздета, кажется мелким зверьком) с мордашкой растянутой из-за зажмуренных грузных век, как пару самых тяжелых дамасских слив, приподнимает пучки свои иссиня-черные и изрекает резко и сухо:

— Ах, Боже ты мой!

Ее.

Она и не думает об Эмманюэле.

Его бы она назвала Эмманюэлем или именем птицы какой.

Она говорит о Боге своем.

О личном Боге ее.

О Боге каждой госпожи Жозеб.

Как все они говорят:

— Мой песик, моя белошвейка.

И

— Мой муж.

Все же «Мой муж» из их уст изрекается с большим почтением.

Поскольку содержит — оплачивает их содержанье — и песика, и белошвейку.

Они «придают ему больше значения», подобно тому, как проказник «усложняет» хвост собачонки, кастрюлю к нему привязав.

Такой Бог не очень-то интересен.

— Что скажет служанка?

Еще одна особь, того же подвида, которую она прибавляет.

— Какая нелепость — так тратить время мое!

Эмманюэль Бог не удосуживается сообщить ей, что потрачено вовсе не время, ее личное или чье-то еще, а несколько кубометров вечности.

— Сколько времени?

Затем, вдруг, с самой свирепой злобой на свете:

— Вы только что меня усыпили!

Эмманюэль задумывается, достойна ли она услышать его рассказ или нет; должен ли он придумать зерцало, которое показало бы ей Другую, — Мириам! — или же все отрицать.

Он решается на ложь самую верную, когда дело имеют с низшим иль Относительным.

Он раскрывает пред ней Абсолют.

— С вами случился — как, не понятно, — нервный припадок.

Вы хотели ударить меня ножом — вот лезвия след, — четко виден на простыне маленький треугольник.

Мне привычно своих мертвецов вынимать, дословно, из копий писем… [70]

А раз я умею негодных детей усмирять, то и вам я сказал «баю-бай»!

— Это сделали вы?! Вы сошли с ума!

Ах, я тебя обожаю. Снова меня усыпи. Скажи «баю-бай»!

Но нет! Это все небылицы. Женщин усыпляют лишь в романах и иногда в больницах.