Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)

Триста двадцать два! Ты была зрительницей.

Да-да, зрительницей! Тебе нравилось, чтобы вокруг было красиво, много дорогих вещей, м чтобы я вписывался в эту картину, как какая-нибудь статуэтка. Ты меня слушала, но не слышала, а мне так хотелось, чтобы меня понимали по-настоящему. По-ни-ма-ли! Триста тридцать…

Знаешь, я обрадовался, прости, даже возликовал, когда этот твой чёртов банк лопнул. Ты была такой несчастной и потерянной, будто лишилась смысла жизни…Ты — смысл… смысл? И то, и это, и ещё вот это — ничто или всё? Всё — ничто и ничто — всё…Можно думать, думать, думать, пока не упрёшься в то, чего ты ещё недодумал, но начнешь думать об этом и поймёшь, что преграда отодвигается в бесконечность, и это сводит с ума. Ты тоже отодвигалась от меня… Ты не хотела, чтобы я прикасался к тебе во сне, и отодвигалась, и отталкивала, и царапала моё плечо, руку, спину, и тогда я отодвигался сам… Триста сорок одна!

Одна ты жить не можешь. Ты не выносишь одиночества. Если в доме включено радио, гремит музыка, работает телевизор (о, этот ласковый и хищный зверь, пожирающий наше время!) — значит, ты одна. И боишься. Боишься остаться наедине с собой. А мне надо много, много, много одиночества, чтобы передумать все мысли. Их — рой, они кружат, как рассерженные пчёлы, и каждую нужно неторопливо ухватить, осторожно…

Осторожно! Опять — яма! И роют, и роют эти траншеи. Что они тут пытаются найти? Ямы, траншеи, котлованы — везде…Триста пятьдесят восемь…

О, как я глуп! Ямы — это норки, куда прячутся гусеницы, жуки и муравьи, чтобы побыть в одиночестве. Вон какая роскошная мадам Гусеница продефилировала к куче глыб и глины, тяжко взволокла свою упитанную тушку наверх и, кажется, обнаружила уютную «пещерку», ну-ну, давай, отшельница, уединяйся для дневных медитаций — это нынче модно, и что доступно тебе, то, увы, дано не каждому из тех, которые мнят себя царями Земли. Их дома переполнены чадами и домочадцами, мебелями и тряпьём, их квартиры — не для размышлений, там слишком душно и нет простору…

Но ты, Ольга, устроила для меня норку. Ты называешь её: конура этого идиота, и ты специально запираешь меня на ключ, чтобы… да, чтобы никто не смел мешать мне думать! А для себя ты привела Лёху. Кажется, ты нашла его по объявлению в газете? Но я не против, пожалуйста: будьте вместе, если вы две створки одной раковины. А настоящая Рыба — одна, ей никто не нужен, и только однажды, когда прозвучит призыв — о, нет, он не звучит, он возникает где-то внутри, этот невыносимо прекрасный голос, который зовёт и тебя самого, и других Рыб вперёд, к той точке, где любовь — это смерть, а смерть — любовь и новая жизнь, и мы сливаемся в одно целое, чтобы дать начало миллионам новых существ, и в каждом из них — твоя частичка, крошечная, меньше макового зёрнышка, даже глазу не видимая, но это неважно: поток жизни возвращается в океан, и каждая новая Рыба — это и ты, и не ты, триста семьдесят три…

Ты разучилась любить, ты научилась только доказывать и бороться, и побеждать, и не сдаваться… А я? Что — я? Я — другой, мне всё это — скучно, ни к чему, слишком хлопотно, и я лежу на дне, и мне ничего не надо, и это ужасно, потому что мог бы попытаться стать таким, как ты хочешь. Но в том-то и штука, что другим быть не хочу: другой — в твоём представлении! — это уже не я. Мне нравится видеть жизнь прекрасной, и даже если она кажется — всего лишь кажется, поверь — безобразной, лживой, неухоженной и скучной, она всё равно прекрасна, как изумительно очаровательна, допустим, серая мерзкая жаба, у которой, если вглядеться, такие яркие и чистые глаза, как две звёздочки, упавшие в болотную тину…О, меня понесло, и понесло, и понесло…Стоп! Запутался…Ага, вспомнил: четыреста одна секунда… Если жизнь вдруг становится невыносимой, то я ныряю в волшебную глубину своих ощущений, я ищу то, что по-настоящему красиво… Триста восемьдесят девять! О, ты не знаешь, как это прекрасно: сидеть у окна и смотреть на закаты. Они такие разные и необычные. У меня собралась коллекция избранных закатов. Вчера я видел огненно-красное облако, всего три секунды оно было таким, а потом луч солнца отразился от реки и там, где он коснулся облака, оно порозовело и засеребрилось, как чешуя аухи — это было фантастично! Но тебе некогда смотреть на небо. Когда ты в последний раз поднимала глаза вверх? А, то-то и оно! У тебя теперь своё дело, мадам…Хватит, кажется, и трёхсот тысяч. Всего — триста, и ты в раю. Триста…Ах, черт, запутался! Ну да, конечно: четыреста тридцать одна!