Роксана Гедеон - Сюзанна и Александр

Широкая терраса вся была залита солнечным светом. Я опустила белые легкие занавески и вернулась к письменному столику. Со счетами было покончено. Я снова взяла конверт с письмом сына и в десятый раз стала его перечитывать.

Жан писал из Итона, где учился уже шестой месяц. В этом привилегированном учебном заведении у него была комната, которую он делил с Джеймсом Говардом — английским мальчиком из очень знатной семьи. Жан уверял, что уже отлично выучился говорить по-английски и понимает все, что рассказывают учителя. Порядки в Итоне еще строже, чем в коллеже, воспитанников выводят в город только раз в месяц, остальные дни они проводят на территории заведения и живут по расписанию. Для разбора скверных поступков и шалостей здесь, бывает, устраивают «аристократический суд», «суд чести». Сын, вероятно в шутку, добавлял, что, по крайней мере, в Итоне ему никого еще не приходилось вызывать на дуэль. После Рождества в школу приезжала королева, обошлась со всеми очень милостиво, и по ее приказу всем воспитанникам было роздано по полфунта шоколада. Жану хотелось бы прислать мне подарок на Пасху, но он не знает, возможно ли это («Боже мой! — подумала я в который раз. — Я ведь тоже ничего не смогу ему послать. Счастье, что хоть письма доходят»).

Из письма сына я знала, что дед навещает его лишь раз в месяц, потому что служит не в Лондоне, а в Эдинбурге, служит графу д’Артуа. После Рождества в Итоне был герцог дю Шатлэ и привозил подарки. Летом принц де ла Тремуйль обещал определить Жана в артиллерию.

О том, собираются ли они летом хотя бы заглянуть в Бретань, Жан не писал. В заключение сын передавал привет Марку и «тысячу горячих поцелуев моей любимой мамочке».

А вот от Александра не было известий. Лишь один раз Поль Алэн как-то неуверенно сообщил о том, что герцог, видимо, в Лондоне. Письмо Жана подтверждало это. Но оно было написано еще месяц назад.

Я откинулась назад, погружаясь в не слишком веселые размышления. Стефания, сидевшая за рукоделием, подняла голову.

— Снова! — произнесла она не без упрека. — Хотелось бы хоть поглядеть на человека, из-за которого ты так мучаешься.

— На кого?

— На твоего мужа, милая. Это ведь из-за него лицо у тебя такое скучное.

— Еще бы. Я почти полгода его не видела.

В прошлом году было то же самое, день в день. Но тогда Александр вернулся благодаря некоторому смягчению режима. Теперь на это надежды не было. И дело, ради которого я приехала в столицу, продвигалось с черепашьей скоростью.

— Пойду погляжу, что там с ужином, — произнесла Стефания, откладывая вышивание в сторону.

Едва она ушла, со двора донеслись стук копыт и чьи-то веселые голоса. «Вероятно, Аврора вернулась», — подумала я. Через некоторое время она появилась на террасе — в нежно-зеленой амазонке с широкой разлетающейся юбкой, под которую были надеты узкие облегающие брюки для верховой езды. В руках Аврора еще держала хлыст, а сама была растрепанная, разрумянившаяся, веселая.

— Аврора, как можно? — спросила я укоризненно. — Ты уехала едва ли не на рассвете, а теперь уже почти вечер! Где вы были?

— Дени возил меня в Булонский лес. Да ведь я и не обещала вернуться скоро. День такой чудесный…

Взмахнув юбкой, она села рядом со мной и стала снимать перчатки. Улыбка не сходила с ее лица — видимо, она была просто не в силах не улыбаться.

— Знаешь, мама… — шепнула она чуть смущенно. — Дени такой милый, любезный, внимательный… Словом, хороший.

— Я рада. Правда, мне кажется, вы чересчур часто видитесь. Я даже не понимаю, когда он успевает учиться. Ведь он почти каждый день тебя приглашает.

— Да, — подтвердила она, кивая чуть лукаво. — Я подозреваю, что из-за меня он и не учится вовсе.

— У него будут неприятности.

— Зато сейчас мы так весело проводим время!

— Видимо, — сказала я осторожно, — нет смысла спрашивать, нравится ли он тебе.

— Да, мама! Еще как! Мне ни с кем не было так приятно!

Я внимательно смотрела на юную Аврору, стараясь вникнуть в ее настроение, понять и сделать правильные выводы. Я не могла ошибиться в догадках: она увлечена, и увлечена искренне. Она не строит каких-то расчетов, и ее зарождающееся чувство к молодому Брюману — это искреннее чувство. Вот почему я так боялась за нее. Это и заставило меня произнести следующие слова.

— Послушай меня, детка, — сказала я. — Послушай, это серьезно. Я не хочу обидеть тебя никакими подозрениями.

— О чем ты, мама?

— О том, что ты не знаешь жизни. Не знаешь Дени Брюмана. Ему двадцать три года, а в этом возрасте редко какой юноша способен оценить свои поступки. Редко кто из молодых людей думает о женщине больше, чем о себе. Я не говорила бы тебе этого, если бы не любила тебя. Ты очень юна, моя дорогая. Не допусти, чтобы тебя обидели.